МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Книга 3. Татьяна Вячеславовна Иванько

но не теперь. Никто не знает тебя, как я, ты не можешь быть той, в кого ты пытаешься перевоплотиться теперь. Что с тобой?! Что случилось? И про Олю будто и не знает…

      Или не знает? Или правда ушла к Стерху опять? Ведь волновалась за него, когда он на грани оказался… я помню, какое у неё было лицо, какой ужас в глазах, когда она думала, что он умер… и в больнице навещала его… пока не выписался, навещала…

      Я много дней думал об этом. Прошло недели две, наверное, когда снова позвонила Оля.

      – Алёша, возьми трубку, – сказал отец, заглянув ко мне.

      – Лютер! Ты… привет… Это Оля. Ты… как дела? – нерешительно проговорила она.

      – Дела… отлично, Оля. Особенно после того, как ты сходила в моей жене! – сказал я, всей душой я ненавижу её сейчас.

      На том конце провода замерла пауза, потом удивлённый голос Оли промямлил:

      – К жене? Да я… Ни к кому я не ходила… Ты что?

      – Всё, Оль, давай потом как-нибудь поговорим? – взмолился я.

      Не ходила… Не ходила, так это ещё хуже тогда…

      Потекли тоскливые однообразные дни. Я не замечал их. Дни, недели… Прогорало лето, по утрам становилось прохладно и начинало пахнуть осенью всё отчётливее. По асфальту катались сухие листья, опадающие с тополей, шуршали, цеплялись, как и лето, не желая уходить, но московская осень нетерпелива и настойчива, дышит полной грудью уже в середине августа…

      Приехал мой брат Юра, неожиданно долговязый, ростом с нас с отцом, молчаливый и куда более заносчивый, чем раньше. Будто туману английского внутрь, в душу набрал. Мы пытались веселить его нашими московскими развлечениями, но не слишком удачно получалось, быть может, потому что нам двоим не было весело, а может быть потому, что на все затеи мы встречали его снисходительный взгляд и усмешку. Словом, когда Юра уехал, легче себя почувствовали мы оба. Но не обсуждали это. Отец сказал только:

      – Это… возможно юношеский нигилизм…

      – Или английское высокомерие, которое он перенял, – не мог не ответить я.

      Дефолт, от которого, кажется, содрогнулись и взвыли все вокруг, не имел значения для нас. У меня не было никаких сбережений, у отца все его деньги были в валюте, так что он не потерял, даже напротив, а долгов он не делал, так что даже возросшие цены, для нас двоих, немало зарабатывающих холостяков, значения не имели…

      Отец погрузился в написание новой монографии с головой, пропадая в своих лаборатория, а дома дни и вечера просиживая перед монитором компьютера, на котором на этот раз я постоянно видел фотографии микропрепаратов. Я спросил о теме работы. Оказалось, это дерматология, которой он раньше уделял внимания меньше, чем венерическим болезням. И посвящалась сравнительной гистологии различных кожных болезней. Я удивился:

      – Ты и гистолог?

      – И неплохой, чему ты удивляешься? – отец удивился моему удивлению. – Или ты совсем учёным не считаешь меня? Я не такой выдающийся человек, как ты, конечно, но не совсем пустое место в науке. Особенно в последнее время. Может, глядя на тебя.

      Словом, отец оправдывает звание академика. Я смотрел