Вишни на березе. Игорь Анатольевич Артеменко

последних событий представлялось вполне закономерным.

      Реутов все же решил забежать на почту, оказавшись в очереди, выстроившейся за считанные секунды едва ли не на все почтовое отделение. Перед ним появилась бледная старушка, со словами: «Ты б меня пропустил, сынок – я за пенсией», за ней втиснулся хромой дед, звонко побрякивая костями и медалями; по его взгляду можно было предположить: настроен фронтовик весьма воинственно и никаких возражений не потерпит. За ним, как ни в чем не бывало, пристроился седой бородатый старик, доказывающий улыбчивой, закутанной в шаль бабуле в массивных очках, вставшей следом, что Трамп победил на выборах в США лишь потому, что служил вместе с Путиным в КГБ! Ожидание затянулось, разговор зашел о Меркель, которая, как выяснилось, тоже наш разведчик, потом все заговорили о санкциях, завязался спор, говорили громко, в один голос, и, судя по мучительно-страдальческим выражениям их лиц, разговор, видимо, зашел о насущном: о похоронах и пенсиях.

      «Надо же, какая чушь», – изрек Семен, переключившись с одной насущной проблемы на другую – еще более насущную и так ему близкую по роду деятельности. Заклеивая конверт, он вспоминал «последнее слово» одного крайне эмоционального типа – своего клиента, осужденного за жуткое преступление в состоянии аффекта (речь, конечно, шла о женщине):

      «…«Все» для нее. Машину – пожалуйста, коттедж – да, как за здрасте, и путевку ей, и чартеры, и апартаменты, и детей, которых она только портит, и любимой теще – квартиру в центре города, а она еще на алименты… – вся в мамашу. А этот… шизанутый… пугать еще вздумал…», – обдумывая сантименты, обманутого мужа и поправляя галстук Реутов заключил, что в жизни нет ничего более непостижимого, чем смерть и любовь: и то и другое ожидает каждого, не суля ничего, кроме грусти, тоски и печали, впрочем, как брак или тюремный срок.

      – С вас еще три марки по семь двадцать, – сказала темноволосая, маленькая, словно Дюймовочка, женщина с низким голосом, спасая мужчину от внезапно нахлынувшего приступа меланхолии.

      – Все жалуетесь? – то ли спросила, то ли констатировала она, ехидно улыбнувшись краешком губ.

      – Приходится, – коротко ответил Семен, передавая ей деньги и накрепко заклеенный конверт с жалобой на судебный приговор, который, как это обычно происходит, никого не устроил: подсудимый считал наказание чрезмерно суровым, потерпевший, вернее, его родственники, – мягким.

      – Удачи вам, – она пересчитала деньги и взяла протянутый конверт.

      – И вам, – ответил Реутов, завязывая «французским» узлом шелковый шарф.

      К двум часам, когда нависшую над городом свинцовую тучу, похожую на надкусанный в нескольких местах кусок пирога, разрезал золотой луч, Реутов вернулся в офис, где его дожидался коллега.

      Дмитрий Дмитриевич Брунштейн, невысокого роста, седой, сухой, с веселыми глазами и узким, чисто выбритым лицом, этот адвокат обладал неподражаемой способностью сохранять невозмутимый вид при любых обстоятельствах. Как-то раз он защищал голкипера футбольного