Письма с Первой мировой (1914–1917). Фридрих Краузе

теплая.

      * Ниже приписка на полях письма.

      Воронеж, 7-го сентября 1914 и

      (вчера не писал)

      Только что получил два письма: одно от матери и другое твое, и оба такие печальные… Милая, милая моя Шурочка! Как я хотел бы сейчас быть с тобой, утешить тебя, успокоить хоть немного! Бедная моя, как тебе тяжело, как вам, женщинам, тяжело достается самостоятельность! Шурочка, ради Бога, прежде всего одно: сейчас же садись и напиши, что ты даешь мне слово в случае заражения не отчаиваться, не падать духом, не предпринимать ничего непоправимого, а лечиться, энергично лечиться, верить в лечение![81]

      Слышишь, Шурочка, если не для себя, то для меня, умоляю тебя. Не заставляй меня напрасно умолять тебя. Ведь ты, Шурочка, должна же знать, что при энергичном и своевременном лечении lues (сифилис. – Сост.) радикально излечим под контролем Wassermann’овской реакции! Шурочка, напиши мне сейчас же, что ты обещаешься. Шурочка, слышишь?

      А затем, Шурочка, обещай, что не будешь интубировать таких детей без роторасширителя. Ведь ты интубировала без него? Верно? Впрочем, я глубоко верю, что всё обойдется, что это ложная тревога. Не может быть, чтобы моя Шурочка, моя самоотверженная Шурочка стала бы жертвой своего долга. Это было бы слишком несправедливо, слишком жестоко!.. Дорогая моя Шурочка, верь, что я с тобой в твоих несчастьях, не предавайся отчаянию. <…>

      И знаешь, Шурочка, когда тебе больно и горько, когда у тебя такое настроение, что ты думаешь, что так дальше жить нельзя, Шурочка, тогда иди к Вере Михайловне [Овчинниковой], не стесняйся вылить передней свое горе. Она человек сильный, она тебя поддержит своей скупой, но искренней лаской! И не считай, что это значит навязывать другим свое горе, свои невзгоды. Нет, Шурочка, она будет искренне рада помочь тебе, ведь у нее свое горе, она тебя так глубоко поймет. И поверь, что ей будет не тяжелей, а легче от того, что ты ей вполне доверишься. Вы разделите свое горе, и вам обеим станет лучше. Шурочка, прошу тебя, не отвергай моего совета – он правда хороший.

      Господи, как хотелось бы непосредственным словом убеждать тебя! Я так боюсь, что письмо мое бессильно, что, может быть, я написал не так, сказал не всё и не то, что нужно. Шурочка, ты уж мне поверь, ты меня слушайся – не прогадаешь.

      Затем я думаю, что ты могла бы поднять вопрос о своем переводе из дифтерийного отделения. Ведь если Алексеев захочет, он может найти подходящего человека, хотя бы Елизавету Адр. Пускай начальство хоть немного поймет, что сил человеческих не хватает переносить всё это. Пускай отдадут себе отчет, что вот они тебя держат уже столько времени взаперти в пределах М[орозовск]ой б[ольни]цы, что на тебе одной лежит вся громадная ответственность. Шурочка, подними этот вопрос. Пускай хоть немного призадумаются!

      И письмо матери тоже не очень веселое. Правда, Лени приехала, здорова и невредима. Эта забота отпала. Но зато имеется целый ряд других. Прежде всего, болезнь Hugo. Оказывается, что у него брюшной тиф и в форме нелегкой, f уже достигает 40°, и он временами начинает терять сознание.

81

При интубации дифтерийного ребенка, страдавшего врожденным сифилисом, Ал. Ив. поцарапала палец и опасалась, что заразилась сифилисом, чего, однако, не случилось.