Башня из черного дерева. Джон Фаулз

коленки встал, портки спустил – и все проблемы решил, а? Нет?

      – Нет. Но и страх ничего не решает.

      – Какой еще страх?

      – Страх утратить то… что и так не ставится под вопрос.

      Старик снова уставился на Дэвида:

      – Что за чертовщину он несет?

      Мышь невозмутимо пояснила:

      – Он хочет сказать, что вашему творчеству и вашим взглядам на искусство ничто не угрожает, Генри. Места хватит на всех.

      На Дэвида она не взглянула, только чуть подалась вперед, отодвинувшись от старика, поставила локоть на стол и оперлась подбородком на руку. На мгновение коснулась губ кончиком пальца. Дэвид не должен больше отвечать старику. За окном вдруг залаял Макмиллан, захлебываясь от злобы и подозрительности. Затем послышался окрик – муж экономки выбранил пса. Ни старик, ни девушка не обратили на это никакого внимания: ничего особенного, всего лишь привычные ночные звуки. Но для Дэвида в них было что-то глубоко символичное, полное смысла, словно эхом отдавались тяжкие раздумья, напряженное состояние старого художника.

      – Такая, значит, у вас теперь линия, а? Нет?

      Мышь глянула через стол на Дэвида. В глазах – чуть заметная усмешка.

      – Генри полагает, что нельзя проявлять терпимость к тому, что считаешь дурным.

      – Старая история. Подождем-посмотрим, как все равно ваши чертовы англичане. Голоснем за Гитлера?

      И снова – молчание. Потом, совершенно неожиданно, заговорила Мышь:

      – Генри, вы же знаете: нельзя бороться с тоталитарным мышлением тоталитарными же методами. Это лишь вызывает к жизни новые тоталитарные идеи.

      Вероятно, смутное сознание того, что она теперь встала на сторону Дэвида, просочилось сквозь алкогольный туман. Бресли с трудом перевел взгляд на погруженный в тень противоположный конец стола. В последний раз, наполнив его бокал, Мышь поставила бутылку слева от себя, так что теперь старику было не дотянуться. Он с трудом произнес:

      – Собирался вам что-то сказать.

      Неясно было, то ли он имел в виду «Не хотел вас обидеть», то ли – «Забыл, что собирался сказать». Дэвид пробормотал:

      – Да-да, понимаю.

      Старик снова уставился на Дэвида. Ему трудно было сфокусировать взгляд.

      – Зовут вас как?

      – Уильямс. Дэвид Уильямс.

      – Допейте вино, Генри, – сказала Мышь.

      Но он не обратил на нее внимания.

      – Не в ладах со словами. Не моя стезя.

      – Я понимаю.

      – Нет ненависти – нет любви. Не можешь любить – не можешь писать.

      – Ясно.

      – Геометрия хреновая! Без толку. Ни фига не выйдет. Все пробовали. Псу под хвост.

      Устремленный на Дэвида взгляд теперь обрел сосредоточенность отчаяния, стал прямо-таки физически ощутим. Казалось, старик утратил нить рассуждений. Мышь подсказала:

      – Творить – значит высказываться.

      – Нельзя писать без слов. Линиями.

      Глядя в глубину комнаты, заговорила Мышь:

      – Искусство есть форма речи. Речь должна основываться на реальных нуждах человека, не на абстрактных грамматических теориях.