Сколько стоит корона. Катерина Коновалова

зубы, и спросил:

      – Поднимешься наверх к какой-нибудь девчонке?

      Парень вздрогнул, его глаза широко раскрылись, и он затряс головой.

      – Я подожду вас здесь, милорд.

      – Тогда налейте ему чего-нибудь выпить, – велел Дойл и, не сдержавшись, прибавил: – Молока, например.

      Джил покраснел до корней волос, а Дойл неспешно пошел за мадам Зи наверх, где располагались спальни. Хозяйка отворила перед ним дверь угловой – самой богатой в этом доме, и шепнула:

      – Располагайтесь, милорд.

      Дойл ненадолго остался один. Эту комнату он знал – не раз бывал в ней. За прошедшее время поменялся только балдахин на старой деревянной кровати – бархат выглядел свежее и дороже. Отстегнув ножны, Дойл положил меч на пол, сел на табурет возле кровати, с трудом стянул сапоги. В комнате было тепло, даже душновато, поэтому он без колебаний начал развязывать шнуровку дублета, который был настолько стар, что растянулся по кривой фигуре хозяина и сидел как перчатка на руке.

      Он остался в штанах и рубахе, когда в комнату вошла, затворив за собой дверь, рыжеволосая девица. Дойл окинул ее внимательным взглядом и скрипнул зубами – жалкая пародия, едва ли подходящая для замены. Впрочем, он тут же одернул себя и напомнил, что пришел не искать замену, в которой не было никакой нужды, а освободиться от душащего и мешающего спать желания, смешанного с раздражением. И эта девица – пышногрудая и широкобедрая, отлично подходит.

      Она широко призывно улыбнулась, демонстрируя полный набор здоровых белых зубов, и вдруг побледнела – Дойл пошевельнулся, и его горб стал заметен.

      – Ваше высочество, – пробормотала она невнятно.

      – Милорд Дойл, – поправил он. – Это более чем достаточно. Особенно для постели.

      Отработанным движением она потянула за ленту на корсаже, и лиф платья сполз вниз, сбившись некрасивым комом на талии и обнажив полные груди с большими грубыми сосками, даже отдаленно не похожие на те, которые ему снились. Широкие плечи и эти груди отчетливо выдавали в девице простолюдинку. Профессия избавила ее от необходимости пахать и сеять, но кровь брала свое.

      Почти безразлично Дойл стянул с себя рубаху, бросил на девицу короткий взгляд и невольно почувствовал, что ее отвращение возбуждает. Так было не всегда. Раньше – он хорошо помнил – все желание пропадало начисто, едва он улавливал этот оттенок омерзения в женских глазах.

      – Поверь, – сказал он спокойно, – мое уродство никак не влияет на то, что у меня в штанах.

      Девица разделась окончательно, а Дойл понял, что так и не спросил ее имени – но, в конечном счете, оно его совершенно не интересовало.

      Она была скучна, скучнее Святейшей книги. Но она была живой, двигалась, пахла женщиной, ее глаза – такие же скучные, как она сама, – на какой-то миг подернулись пленкой и увлажнились и даже стали напоминать другие – зеленые и как будто светящиеся изнутри.

      Одевался Дойл в одиночестве – девица получила лишнюю монету за труды и была выставлена за дверь. Кажется,