Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

Но что делать, жизнь… Так вышло…

      Соловьёв молчал.

      – …Крышу поправить не успел, – предсмертно посмеивался Соловьёву другой. – Теперь уж, видно не случится…

      – …Сестричку, слышь, позови. Медичку. Настей зовут. Позови. Сказать надо…

      – …Рушныцю дай. Дострелю его, гадюку… – одной ногой уже стоя за гранью, требовал злой щетинистый мужик.

      – …Елецкого уезда я. Нижний Воргол, слыхал? Случится быть там, передай брату, не виноват я перед ним. Не было у меня ничего с его жёнкой. Истинный крест, не было…

      – …Пуля у меня тут, в печёнках. Мелочь. Достать бы и снова хоть пляши…

      – …Пристрели меня. Силы нет терпеть. Вот как больно…

      – …С германцем воевать хуже было. Помню, под Белостоком нас газом душить стали. А тут терпеть можно. Можно… – закрывая глаза, шептал крупный основательный селянин.

      Много чего наслушался Соловьёв. Многих проводил он до того странного и ни на каких картах не обозначенного рубежа, где живые становятся мёртвыми. Многие открыли ему свои странные и бесполезные тайны, которые, наверное, мешали им перешагнуть теневой порог.

      – …Две серьги, да семь червонцев в тряпице… Хочешь, забери себе…

      – …Боюсь помирать… Ничего в жизни не боялся. А помирать боюсь, хоть вой…

      – …Брата я убил. Родного, чуешь?..

      – …Вдруг не врут попы и есть он, ад-то? Что тогда?..

      – …Ротному не говори, что струсил. В спину ведь меня убило. Побежал я…

      – …Споём, седой, а? Напоследок…

      Таких отчего-то было особенно много. И они пели и «Ермака», и «Дубинушку», и «Ехал казак за Дунай», и «Как в Иерусалиме», и «Полно вам казаченьки»…

      Отчего русский человек так любит песню? Отчего ему и жить, и умирать с ней много легче? Отчего какая-нибудь самая простая, но родная и близкая, известная с самого раннего детства мелодия неизменно вызывает трепет и трогает чуть не до слёз? Что вообще такое музыка для человека? Что будит она в нём? Куда зовёт? Что обещает? Отчего с ней легче шагать и по дорогам этого мира, и переступать за порог мира иного?..

      Много лиц, гримас, улыбок, слёз отразили безмятежные глаза Соловьёва, много песен было спето, много тайн принято…

      Не раз и не два Соловьёва пытались взять в оборот. Белые и немцы, видя его рост, и предполагая недюжинную силу, криком и кулаками заставляли вытаскивать пушки, когда те застревали в грязи, рыть окопы, таскать брёвна для блиндажей… Красные и номаховцы, среди которых было немало крестьян, имели подобие уважения к блаженным и юродивым и потому редко цеплялись, а вот от доброармейцев и иностранцев приходилось терпеть всякое.

      Работать Соловьёв отказывался. Молча стоял столбом, на побои не отвечал, от ударов не отворачивался, лишь глубже втягивал голову в плечи и закрывал глаза, словно молясь, чтобы оно всё побыстрее кончилось. Сорвав злость и растратив ярость, его неизменно отпускали.

      А он потом, посасывая разбитые губы и хмурясь опухшими бровями на небо, подолгу лежал в луговых травах, пытаясь понять, что происходит