Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

у колодца, делано суровый бабий окрик, грубый многоголосый хохот, мычание волов, редкий собачий брёх…

      В саду рассыпал трель соловей.

      Ветер донёс едва уловимый запах цветущей вишни, швырнул в лицо Номаху горсть лепестков.

      Номах закрыл глаза, руки вцепились в подоконник, челюсти сжались.

      – Как же хорошо! – почти со сладострастием подумал он. – Вот она, воля! Вот чего я все свои тюремные годы хотел!

      Веки его вздрагивали, ноздри раздувались, словно у хищника на охоте.

      Соловей рассыпал новую трель, будто разорвал над вечером связку бус.

      Вдали отозвался другой.

      Номах забылся, заслушался…

      Дверь распахнулась и внутрь с подсвечниками, закуской и самогонкой, гогоча и смеясь, ввалился штаб повстанческой армии: Аршинов, Щусь, Каретников, Лёвка Задов, Гороховец, Тарновский и ещё с десяток человек.

      Эхо заметалось по залу и вдруг, словно напуганное светом и количеством гостей, истончилось, съёжилось и пропало.

      А потом лился рекой самогон и крепкие, как молодые дубы, голоса выводили под гармошку русские, украинские, солдатские, каторжанские песни. Махорочный дым поднимался к потолку и собирался там в туманности, переплетаясь с изгибами лепнины, размывая паучью тень люстры и затуманивая лица на портретах. Влетающий в открытые окна ветер приносил с собой облака лепестков и они усеивали пол, головы и плечи сидящих за столом, попадали в стаканы, на хлеб, ломти сала. Анархисты ели их и пили, не замечая, как не замечают люди, живущие в приморских городах растворённую в воздухе соль.

      – …Человек должен быть свободным! И он будет таким! – говорил Номах, распаляясь и глядя куда-то вдаль, сквозь стены и потолок. – Анархия даст человеку свободу. Мы построим общество без государства, без механизмов угнетения и принуждения. Общество, где каждый возьмёт столько воли и счастья, сколько примет его душа. Мы исполним мечты всех идеалистов и утопистов, что жили со времён Платона и до наших дней. Выпьем за то!

      Стучали стаканами. Выкрикивали здравицы в честь Номаха, анархизма и воли. Лица раскраснелись, голоса звенели, словно у детей в преддверии праздника, глаза светились молодостью и верой.

      – Аэропланов бы нам! – пересиливая гомон, кричал Номаху мордатый Задов.

      – Куда они тебе? – спрашивал практичный Аршинов, расстёгивая жилетку гражданского костюма.

      – Летать хочу. Как птица.

      – Птица… Аэропланы твои, по слухам, керосин жрут, как лошади. Где брать будем, подумал?

      – Да ну тебя. У человека, может, душа поёт, а он про керосин.

      – А ты как хотел? На голом энтузиазме далеко не улетишь.

      – Отстань, – махнул рукой Лёвка. – Будет у нас аэроплан, а, Нестор?

      – Всё будет, Лев, дай срок. И летать будем, и на поездах за тысячи вёрст ездить.

      – Во! – ткнул пальцем Задов в Аршинова. – А ты говоришь, керосин…

      Аршинов усмехнулся и обратился к Номаху:

      – Давай, Нестор, за трудовой народ стопки поднимем. И за крестьянина, и за рабочего. Чтобы увидели они, наконец, счастье. Чтобы не было над ними этих кровососов,