Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

вого залпа! Белые удачно прицел выставили. Думаешь, ежели б я людей не увёл, тут хоть один стоял бы? Ни один! Ни единый не стоял бы! Ты понимаешь это? Ты, мурло штабное!..

      Аршинов стукнул кулаком по открытой ладони.

      – Заткнись, а то прям тут порешу!

      – Порешалка не выросла.

      – Жди батьку, – выдавил из себя штабной. – Он тебе всё пропишет.

      Остапчук похлопал себя по карманам, словно бы враз забыв об исходящем ненавистью Аршинове.

      – Братцы, есть у кого табак? – обратился к своим бойцам. – Кажись, кисет посеял.

      Штабной отвернулся, провёл языком по шершавым губам, пытаясь успокоиться.

      – Жди батьку, – прошептал как о решённом.

      Аршинов свернул нервными пальцами цигарку. Руки дёргались, не слушались, цигарка вышла кривая, неровная, похожая на дубовый сучок. Хотел было бросить себе под ноги, но подумал, что увидят бойцы, смял и сунул в карман.

      – Будешь, сука, землю грызть, – хрустнул он кулаками. – Не отгрызёшь.

      Аршинов своей гражданской одеждой резко выделялся из батькиного войска, но менять её упорно не желал, поскольку видел свою роль не в военной, а в идеологической работе.

      Рота Остапчука стояла, нешумно переговариваясь, дымила, как подожжённое поле, позвякивала оружием, тревожно и виновато поглядывала по сторонам.

      Чего ждать, было неясно. Характер батьки знали, всё могло вывернуться и к полному прощению, и к расстрелам. Но солдат, как правило, не расстреливали, и бойцы чувствовали себя, в целом, спокойно. А вот Остапчук… С ним могло произойти всё, что угодно. И не сказать, чтобы рота была настроена против своего командира, скорее он был ей безразличен. И Остапчук это чувствовал. Он внутренне собрался, улыбался бойцам, пытался шутить с ними, несмотря на ощутимый ледок отстранённости, сквозь который они смотрели на него. Ротный кхыкал, излишне громко и развязно смеялся, пытаясь доказать людям, с которыми не раз ходил в атаку и выживал под пулями, что он свой, что он за них и поэтому они тоже должны быть за него. Но рота смотрела спокойно и отчуждённо, и в их молчании отчётливо сквозили и стыд от того, что они под Тарасовкой ушли с позиций, где им было приказано стоять насмерть, и желание найти виновного в собственной трусости, и жажда жизни – «сдохни ты сегодня, а я завтра», и много ещё чего виделось в их взглядах и опущенных глазах.

      «Была б моя воля, – подумал о них Остапчук, – каждого второго бы зубами к стенке поставил».

      Во двор медленно въехал Номах. Остановился, оскалившись и глядя сверху вниз на Остапчука. Верхняя губа у него подрагивала.

      – Почему побежали? – крикнул он, и глаза его сверкнули бешенством, как бывало перед припадком.

      Остапчук молчал.

      – Ну? – натянув до дрожи голосовые связки повторил Нестор.

      – Жить захотели, – нехотя отозвался ротный и поднял на батьку тяжёлый насмешливый взгляд. – Жить-то, поди, все хотят.

      – Жить? – наклонился к нему с коня Номах. – Жить?

      – Да! Жить. Я из-под тех гаубиц отступил, сорок человек спас. Вот так!

      – Ты отступил, а Гороховцу в тыл казаки зашли и две сотни его ребят положили. Что?!

      – А то… – Остапчук отвернулся и нехотя выдавил из себя. – Что мне своя шкура ближе.

      Никто не успел опомниться, как батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль.

      Остапчук снопом обвалился в пыль.

      – Своя шкура ближе? – заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. – Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..

      Опустился возле хрипящего, перемазанного землёй ротного, выхватил шашку и принялся полосовать ещё живого человека вдоль и поперёк. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всём и распаляясь всё больше и больше.

      Стоящие неподалёку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий самосад, поплёвывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своём праве.

      Махно выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошёл в хату.

      Остапчука унесли хоронить.

      – Приберись тут. Батька не любит, чтоб воняло, – бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. – И себя в порядок приведи. Весь, как б…, в кожурях.

      Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, Аршинов пошёл в штаб.

      – Сробим, – не обидевшись ответил боец.

      Боец пошёл за ближайшую хату, пригнал пинками двух упирающихся, с узкими, как у монголов глазами, свиней, и те с оживлённым хрюканьем подъели всё, что отлетело от изрубленного взводного.

      Соловей

      Батька объезжал поле боя.