Божий контингент. Игорь Анатольевич Белкин

случае, перстни, щедро и густо наколотые у него на фалангах пальцев и успевшие за долгую жизнь расплыться и подвыцвести, смотрелись серьезно. Интересно было бы узнать, за что он сидел…

       От неведомской плиты до дома останется километр, который Славка с Пашкой одолели бы в любом состоянии, с любым грузом, хоть ползком, хоть с закрытыми глазами, в жару либо в метель.

       Этот привал, после восьми километров сбивчивого, неудобного хода по древним шпалам, – то скользким в дождь, то пышущим тяжким битумным духом от палящего солнца, а то и вовсе незаметным в снегу в февральскую поземку, – замышлялся братьями всякий раз как короткая остановка на глоток горячительного, на перекур, как передышка перед последним после поворота, прямым уже, участком железки. И почти всегда эти посиделки на бетонной поляне с видом то ли на речку, то ли на болото с черно-сизой угрюмой водой, на кочки, мертвые березки и в унылой дали – на мрачное хитросплетенье бобровых хаток – затягивались ненадолго. Усталость и гиблый пейзаж наводили на безрадостные мысли о житье-бытье; в этом самом месте, где железная дорога выпрямляла свои лесные петли и откуда вела уже напрямую к станции Друлёво, вдруг усиливался извечный страх Славки и Пашки Степановых перед неминуемым недовольством отца, который, отправляя сыновей одних ли или с Джегером будь то за харчами, лекарствами или просто за вдогоночной выпивкой в поселок Пылинку, всегда одинаково нервно и не по-доброму ждал их возвращения.

       Вот и сейчас они пропустили обратный поезд из Ландышева, пока, томясь и дергаясь, дожидались заковырявшегося Шута; отец в этот раз всерьез разболелся, затемпературил, но, тем не менее, дотошно рассчитал деньги на каждый продукт и время на посещение сельпо, почты и аптеки. Двадцать минут закладывалось на обратную дорогу в Ландышевском поезде – тяжелой тепловозной сцепке, медленно тянущей со скрипами и стонами по ветхим ржавым рельсам единственный пассажирский вагон.

       Шут подвел, и железнодорожный общественный транспорт, выпустив пару дедов и ремонтника в оранжевой одежке на полусгнившие руины пылинского деревянного перрона, проскрипел дальше. Ребята на поезд опоздали и пошлепали пешком.

       Ландышевский считался пригородной кукушкой, его пускали туда-обратно раз в неделю по средам. Хоть и был этот поезд, точнее – вагон, по столичным меркам – убитым, старым, с отрывающимся от всех пятидесяти шести сидячих мест пошарпанным бурым кожзамом, содержался он, насколько возможно, в чистоте, в нем посменно работали две бригады проводников – поддерживали порядок, зимой топили и, самое трудное, – собирали деньги за проезд. В одной из бригад была проводница, молодая совсем девчонка, и Славка, положив на нее глаз, как только доводилось попасть в поезд в ее смену, все двадцать минут от Пылинки до Друлево или обратно, страдал и мучился оттого что он, некрасивый, со слишком близко посаженными глазами, с подломанным в детстве еще носом, с одинокими жесткими волосинами ни в какую не растущих