Твои не родные. Ульяна Павловна Соболева

контрастом темная… он всегда был смуглым. К нему загар цеплялся даже зимой.

      «– Шумаков, скажи мне – ты ходишь в солярий?

      – А ты?

      – Что?

      – Если ты ходишь, и я хожу. В твой.

      – Не хожу.

      – Я знаю… хочешь пойти?

      Пальцы с моими сплетает и в глаза смотрит невыносимо пристально, даже не моргает. Красивые у него глаза. Светлые, нежные… даже взглядом ласкать умеет, а иногда и сжигать в пепел, так что стонать от возбуждения вслух хочется.

      – Нет. Я просто спросила. У тебя кожа смуглая.

      – Правильно, не надо в солярий. Мне нравится, когда ты такая белая. Нравится быть на тебе темным… когда руку на грудь кладу, и контраст этот, пиз**ц.

      – Перестань! Я же о другом говорила.

      – Почему? Представила, да? Что представила? Как ласкаю тебя?

      – Перестань! Мы же в кафе!

      – И что? Оближи губы, Нютааа…»

      Как же я любила его тогда. До безумия, до исступления. Нельзя так любить, правильно мама говорила. Нужно себя себе оставлять. Не отдаваться всей душой. А сейчас моя ненависть плескалась и выплескивалась наружу. Мне кажется, ею пропитался воздух вокруг нас. И у нее даже запах есть. Она воняет сгоревшей проводкой, и мне кажется, я вся дрожу от нее.

      – Как давно ты себя причисляешь к шлюхам? А где же «я не такая, я жду трамвая»? Как раньше?

      Затянулся сигаретой и усмехнулся, зубы сверкнули в полумраке, и он всколыхнул лед в бокале.

      – Чего ты хочешь от меня?

      – Сейчас или вообще?

      Очень сильно работали кондиционеры, и мне казалось, что я превращаюсь в кусок льда. Я еще никогда не видела у него такого жуткого выражения лица. Даже когда выгнал меня, не смотрел вот с этим ледяным цинизмом, замораживая меня на кристаллы и заставляя бояться. Вдоль позвоночника словно прошлись иглами, вгоняя их под самые кости и заставляя выпрямиться, напрягаясь всем телом.

      – Вообще, – очень хрипло.

      – Я и сам не знаю. Но точно знаю, чего хочу от тебя сейчас. Иди на сцену, Аня.

      Судорожно сглотнула, и хочется заорать, броситься на него с кулаками, но меня останавливает этот взгляд, которого раньше я никогда не видела – замерзшая ртуть или иней поверх стального клинка. Отрицательно качнула головой. А он открыл портмоне и достал несколько купюр, положил на стол.

      – Тебе ведь нужны деньги?

      И я понимаю, чего он добивается – чтоб я доказала своим поведением, что он не ошибся – я шлюха.

      «Шлюха! С кем трахалась? С кем, твааарь?! Я убью тебя! Слышишь, мразь? Я тебя убью? С кем, мать твою? Чья она?»

      Вздрогнула, выныривая из воспоминаний, и процедила сквозь зубы:

      – Пошел ты!

      Склонил голову к плечу, усмехаясь. Вся его былая эмоциональность исчезла, и вот эта циничная ухмылка с тяжелым взглядом из-под полуопущенных век заставляла покрываться мурашками и подрагивать.

      – Ты отсюда выйдешь, только когда станцуешь, Аня. Если на это потребуются сутки – ты будешь стоять на этой сцене сутки. Двое суток – значит, двое. Неделя