Вне сезона (сборник). Василий Аксёнов

с бегущим оленем на воротнике.

      – Зачем пришла? – спросил Кирпиченко.

      – П-проводить, – еле выговорила Лариска.

      – Ты, знаешь, кончай, – ладонью обрубил он. – Раскалывали меня три дня со своим братцем, ладно, а любовь тут нечего крутить…

      Лариска заплакала, и Валерий испугался.

      – Ну, чю ты, чю ты…

      – Да, раскалывали, – лепетала Лариска, – так уж и раскалывали… Ну, ладно… знаю, что ты обо мне думаешь… я такая и есть… что мне тебя нельзя любить, что ли?

      – Кончай.

      – А я вот буду, буду! – почти закричала Лариска. – Ты, Валя, – она приблизилась к нему, – ты ни на кого не похож…

      – Такой же я, как и все, только, может… – и, медленно растягивая в улыбке губы, Кирпиченко произнес гадость.

      Лариска отвернулась и заплакала еще пуще. Вся ее жалкая фигурка сотрясалась.

      – Ну, чю ты, чю ты… – растерялся Кирпиченко и погладил ее по плечу.

      В это время толпа потянулась на летное поле. И Кирпиченко пошел не оглядываясь, думая о том, что ему жалко Лариску, что она ему стала не чужой, но, впрочем, каждая становится не чужой, такой уж у него дурацкий характер, а потом забываешь, и все нормально, нормально. Нормально, и точка.

      Он шагал в толпе пассажиров, глядя на ожидавший его огромный сверкающий на солнце самолет, и быстро-быстро все забывал, всю чушь своего трехдневного пребывания здесь и эти пальчики на своей шее. Его на это не купишь. Так было всегда. Его не купишь и не сломаешь. Попадались и не дешевки. Были у него и прекрасные женщины. Доцент, к примеру, – душа-человек. Все они влюблялись в него, и Валерий понимал, что происходит это не из-за его жестокости, а совсем из-за другого, может быть, из-за его молчания, может быть, из-за того, что каждой хочется стать для него находкой, потому что они, видимо, чувствуют в эти минуты, что он, как слепой, ходит, вытянув руки. Но он всегда так себе говорил – не купите на эти штучки, не сломаете, было дело и каюк. И все нормально. Нормально.

      Самолет был устрашающе огромен. Он был огромен и тяжел, как крейсер. Кирпиченко еще не летал на таких самолетах, и сейчас у него просто захватило дух от восхищения. Что он любил – это технику. Он поднялся по высоченному трапу. Девушка-бортпроводница в синем костюмчике и пилотке посмотрела на его билет и сказала, где его место. Место было в первом салоне, но на нем уже сидел какой-то тип, какой-то очкарик в шапке пирожком.

      – А ну-ка вались отсюда, – сказал Кирпиченко и показал очкарику билет.

      – Не можете ли вы сесть на мое место? – спросил очкарик. – Меня укачивает в хвосте.

      – Вались, говорю, отсюда, – гаркнул на него Кирпиченко.

      – Могли бы быть повежливей, – обиделся очкарик. Почему-то он не вставал.

      Кирпиченко сорвал с него шапку и бросил ее в глубь самолета, по направлению к его месту, законному. Показал, в общем, ему направление – туда и вались, занимай согласно купленным билетам.

      – Гражданин, почему вы хулиганите? – сказала бортпроводница.

      – Спокойно, –