Кавалер Красного замка. Александр Дюма

и полная величественного негодования. – Взываю к сердцам всех матерей!

      – Полно, полно, – сказал муниципал. – Все это прекрасно, но мы тут уже более двух часов; не целый же день нам здесь киснуть. Вставай-ка, Капет, и ступай за нами.

      – Никогда, никогда! – воскликнула королева, бросившись между муниципалом и юным Людовиком, готовясь защитить кровать, как тигрица свое логово. – Никогда не позволю похитить моего ребенка!

      – О господа! – воскликнула принцесса Елизавета, с мольбой сложив руки. – Господа, ради самого неба сжальтесь над двумя матерями!

      – Говорите, – сказал Сантер, – назовите людей, сознайтесь в намерениях ваших единомышленников, объясните, что означают эти узлы, завязанные на платке, принесенном в белье дочерью Тизона, и на том, который найден в вашем кармане, тогда оставим вам вашего сына.

      Взор принцессы Елизаветы, казалось, умолял королеву принести эту ужасную жертву.

      Но последняя, гордо утерев слезу, которая, как светлый алмаз, повисла на кончике ее ресницы, сказала:

      – Прощай, мой сын, не забывай никогда о твоем отце, который теперь на небесах, о твоей матери, которая скоро соединится с ним; читай каждый вечер и всякое утро ту молитву, которой я научила тебя. Прощай, мое дитя!

      Она в последний раз обняла сына и встала, твердая и непоколебимая.

      – Я ничего не знаю, господа, – произнесла она, – делайте что хотите.

      Но королеве надо было больше сил, чем могло вместить сердце женщины и особенно сердце матери. Она в изнеможении упала на стул, пока уносили ребенка, который плакал и протягивал к ней ручонки, но не вскрикнул ни разу.

      Дверь закрылась за муниципалами, уносившими королевское дитя, и три женщины остались одни.

      Была минута молчаливого отчаяния, прерываемая рыданиями.

      Королева первая нарушила его.

      – Дочь моя! – воскликнула она. – А записка?

      – Я сожгла ее, как вы приказали, матушка.

      – Не прочитав?

      – Не прочитав.

      – Прощай, последний луч надежды, – проговорила принцесса Елизавета.

      – О, вы правы, вы правы, сестрица. Это страдание слишком жестоко.

      Потом обратилась к дочери:

      – По крайней мере, ты запомнила почерк, Мария?

      – Да, матушка, немного.

      Королева встала, подошла к двери, чтобы убедиться, не подглядывают ли за ней, и, вынув из волос шпильку, приблизилась к стене, выцарапала из щели лоскуток бумажки, свернутый вчетверо, и, показав его принцессе, сказала:

      – Вспомни хорошенько, прежде чем отвечать, дочь моя. Почерк письма сходен с этим?

      – Да, да, маменька, – воскликнула принцесса, – я его узнаю!

      – Слава богу! – промолвила королева, опустившись на колени. – Если он смог написать утром – это знак, что он спасся. Благодарю тебя, Господи, благодарю тебя! Столь благородный друг достоин твоих чудес.

      – О ком говорите вы, маменька? – спросила принцесса. – Кто этот друг? Назовите его имя, чтоб и я могла упоминать о нем в молитвах!

      – Да,