Любовница Иуды. Александр Григорьевич Гайсин

славного казака»…

      – Ты чего, екалэмэнэ, пялишься на мою жинку? В чём дело? – наскакивал воинственно настроенный Бабура.

      – Она ваша жена? Но ведь это вылитая Мария из Магдалы, дочь Мишманны, владельца маслобойни.… Это точно она! – восклицал в ответ пораженный гость.

      – Чего-чего? Какая ещё Магдала? Это моя Машка, Маруся Залетнова. Она хоть и стерва, но я её люблю. И не позволю… Ишь, Магдала! Плевал я на неё с нашего кургана, екалэмэнэ! Моя Манька родом из деревни Протопоповки, что в тридцати верстах отсюда. И прошу не впутывать её в ваши иудейские древности. Связался я тут с вами… – Бабура, пошатываясь, встал, свирепо уставился на гостя и вдруг резко ударил кулаком по столу. – А может, ты один из её секретных хахалей? Тогда прощайся с жизнью. Где моя сабля? З-зар-р-ублю!

      – Петруха, помоги дяденьке, – поморщился Валет.

      Прыщавый паренек с характерными редкими жгутами сальных волос, с лицом деревенского церковного служки, до этого времени как-то агрессивно молчавший, пожирая выпученными глазами загадочного гостя и подергивая серыми щеками, взял Бабуру за плечи и повёл к дивану. Нежные пружины глухо заворчали под небольшим, но упитанным телом казака.

      – Ты кто такой? Где я нахожусь? В Магдале? Я пришел целовать красивую скифскую женщину, а ей вдруг захотелось какого-то Хериота. Екалэмэнэ! – негодовал атаман. Он вскоре шумно затих: от его мощного храпа колыхал робкий язычок свечного огня, а по стенам забегали тени.

      Горячечный бред казака так разволновал гостя, что он жадно опустошил ещё один стакан вина и в невольном возбуждении сунул неприкаянные руки в карманы траурного пиджака. В правом он неожиданно что-то обнаружил, на ощупь – половинку монеты. Заранее пугаясь, гость извлек находку наружу и растерянно уставился на обломок серебряного сикля, потемневшего от времени…

      Время вдруг уплотнилось необычайно: казалось, на ладони лежит не монета древней земли Эрец-Исраэль, а материализовавшиеся в металле столетия и эпохи. С удушливым замиранием сердца разглядывал гость изображение: сломанные ветви оливы на одной стороне монеты и половину оттиска кадильницы на другой. Особенно его удивил обрывок надписи «Иерусалим святой», из которой ему досталось слово «святой». Как эти полсикля очутились в кармане чужого пиджака? На какой-то миг Иуде почудилось, что он ухватил разгадку за хвостик, хотя она тут же выскользнула – будто одна из тех ящериц, спинки которых кинжально сверкали на солнышке среди священных камней вокруг храма Соломона и Зеровавеля…

      В это время к нему подскочил бритоголовый и, выхватив полсикля, впился в монету одиноким прищуренным зраком часовых дел мастера, он обнюхал монетку, вдохнув чужестранные пылинки, даже попробовал на зуб и помрачнел ещё больше, голые виски заблестели от пота. Иуде показалось, что пальцы Валета (все в шрамах от порезов) теребят не кусок старинного серебра, а его обнажившееся сердце. Когда же удалось отобрать назад обломок монетки, боль сразу пропала – стало ясно, что лучше её никому не