Девочка. Сборник рассказов. Юрий Сбитнев

впереди серенькие лоскутки пологов, кони замаячили, люди.

      Ну как тут не пристать, если и младший сын, и младшая невестка – мать Генки – робят с покосчиками?! И Гаврила свернул к табору. Его вроде бы и не заметили, не покричали с берега, давай, дескать, сюда. Но это не смущало. У таёжных людей не принято зазывать: ежели надо, то и сам заедет. Гавриле было надо. На самый обед успел.

      – Давай, дедушко, садись,– сказал бригадир, чуть сдвигаясь.

      – Ешьте, ешьте,– отказывался Гаврила.– Я хлебал ужотоко.

      – Ужотоко не тепереча,– сказала повариха, брякнув на стол миску кулеша.

      – Давай, давай,– уговаривали покосчики.

      А бригадир уже и разливал по кружкам – за ударный труд.

      Это поддало решимости Гавриле.

      – Папань, где Генка? – спросила невестка.

      – Дак в шитике, однако. Шпит. Зреви ево, девонька. Пускай исть бежит.

      – Наистся ишо, нече с молоду брюхо ростить,– сказала невестка и кивнула на кружку: – Вы, папаня, не очень. На реке ить…

      – Ладно, – сказал сын, строго глянув на жену, – яйца курицу не учат.

      После обеда покосчики разбрелись по тенькам вздремнуть. А чуть захмелевший Гаврила пошёл вместе с бригадиром поглядеть гребь да смётанные уже зароды. Травы нынче были великие, и брали их в самый аккурат с медовым цветом. И как не бывало давно уже в сенокосную пору, стояли долгие вёдра.

      – Чай! В аккурат – чай цайлонскай, первый сорт,– говорил Гаврила, забирая в жменю сухую траву и поднося её к огненно-красному носу.

      – Неделю бы дал ещё. И вот как бы подобрались – былочки не осталось бы,– сказал бригадир.

      – Он старенький,– сказал, хохотнув, Гаврила.– Ему на пенсию пора.

      – Кому? – спросил бригадир.

      – Да Илье-старичку. Пророку. Скажут ему там: «Батюшка, людишки-то жнут и косят». А он: «Ась? Чаво? Ждут и просят?» И пошлёт дожжок. Старенький…

      Они долго ходили покосами. Гаврила упрел, пресно запахло его потом. Ручейки побежали меж лопаток, по сухой ложбинке, липко обметало шею. И он вдруг схватился:

      – Чавой-то я с тобой, паря, днюю? У меня у самого сено ещё не ставлено. Побегу! Ишь, забалаболился, старый дурак!

      Побежал стукотливой частой рысцой. Когда сбежал к самому табору, нежданно-негаданно привалило:

      – Батя, иди-ка сюда! – позвал из-за кустов сын. – Накося освежися, – и подал отцу пенливую, до ломоты в зубах остуженную кружку хмельной, настоявшейся браги.

      – От спасибочко, сынок! Не здря тебя ростил…

      – Давай, давай, дедко! – перебили сотоварищи сына. – Тяни. Не ровён час, застукают нас!

      Гаврила в один гык выхлестал кружку.

      – Генку кормили, нет? – спросил, утираясь.

      – Кормили, кормили! Ступай, батя!

      В шитике по-прежнему из-под брезентухи темнели пяточки Генкиных сапог. И Гаврила умилился им. Хотел, было полезть в багажник почеломкаться с внуком, но, вспомнив, что тот убеждённый трезвенник и что никто другой, как Генка, не корит так деда за выпивку, отменил намерение.

      Ставленая