Земные праздники. Александр Радашкевич

задыхались

      меж рыб немых с разинутыми ртами

      у подло отключённых

      микрофонов.

      Они держались нашей болью: они же

      знали, что вместе с ними негаданной

      зимою мы простимся и с родиной, и

      с первою любовью. Народные артисты,

      чьи диво-голоса последнею мечтой

      наполнили захлопнутое небо, они теперь

      уходят густыми косяками в страну иной

      весны, откуда все мы, наверно, родом.

      Народные артисты нашей родины,

      простите и прощайте. Пусто в мире.

      Мы вас по-старому,

      по-доброму

      любили.

2010

      Прошлый сон

      Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце.

К. Батюшков

      Потоп великих вод в безлюдном городе,

      похоже, в первопрестольной, остался лишь облый

      островок, где мы с мамой и бабушкой, но я их

      совсем не знаю.

      А волны вздуваются вкруг, серо-зелёные и

      айвазовские, и наползают, но мне не страшно,

      я наблюдаю.

      Бабуся зачем-то подходит прямо к круглому краю.

      Кричу, не обернулась. А справа две верхушки:

      витая, с крестом, того самого храма и чего-то ещё,

      ни на что не похожего.

      Хляби стремительно всё сокрывают, и я уже

      один. Доплываю до близкой фанерной башенки,

      последней над водой,

      карабкаюсь, вставляя босые и скользкие ноги

      в дыры-окошки, смотрю на безмолвные вздутые

      волны, атласные, серо-зелёные, и не удивляюсь,

      что не страшусь,

      и – выплываю

      из света

      снов

      …

2010

      Юрию Кобрину, поэту и портрету

      Когда отливает несущая на фиг и сущая

      волна, риторика, о да, трезва и норовиста,

      но ждёшь доверчиво, что из-за стёртого,

      обмызганного бесами угла, из-за себя, из-за

      меня, объявится повеса и поэт, остатнее же

      облетит, как ветошь вчерашних раздумий.

      С шейным платком, в мокасинах гусиных,

      бритый опасною бритвой Тарковского –

      он, элегантно-безысходный, шагнёт со своего

      портрета, прикуривая эфемерно на заднике

      поздней сирени, которая пахнет разлукой.

      Лифляндия, Курляндия, Руссляндия –

      обид не счесть, подмен не перемерить,

      и плещут волны умной нелюбви, и что-то

      из штанин упорно достаёт наш непростой

      советский человек в пятнистой кепке

      демократа из очень дорогого second-hand.

      А с Юрою, кто с ним не любит беззвучно

      отхлебнуть позднебарочного кофе, скажем,

      на Замковой улочке? Но какое же было б

      блаженство скушать с ним в непроглядном

      когда-то, крякнув, живительной водочки,

      видя в опрокинутом окне перламутровый

      дождик времени, отзанавесивший небо и

      душу. Самый литовский из русских или же

      самый наоборот, нас подружила нечаянно

      Грузия – бредом поэтов, ветром Гомера

      в чающем