Что такое глобальная история?. Себастьян Конрад

свои повествования и вырабатывали единые методологические стандарты. Традиционная историография увидела в этом и результат, и триумф вестернизации – распространение просвещенного и рационального взгляда на историю и явный прогресс по сравнению с мифическими и религиозными подходами к прошлому. Во многих отношениях подобное прочтение истории воспроизводится и развивается в контексте позднейших постколониальных исследований, хотя и с перестановкой акцентов. Распространение современного европейского исторического знания в них трактуется не как вклад в модернизацию исторической мысли, а скорее как навязывание своих культурных ценностей и проявление имперской гегемонии. Существенно, однако, что сторонники постколониального подхода по-прежнему привязаны к главному тезису о повсеместном распространении европейской идеи[40].

      Надо сказать, их доводы не лишены смысла. Мировой порядок в эпоху господства Европы вынуждал весь остальной мир следовать европейским космологиям и способам интерпретации прошлого. Историки все больше заимствовали ключевые понятия из исторических нарративов, опирающихся на наследие XIX века – мечту о либеральном мировом порядке, в основе которого лежит идея нации как движущей силы истории, и некое общее представление о «модернизации». Европейская история преподносилась как универсальная модель развития и выступала в качестве мерила и образца. Переводы европейских трудов, написанных такими историками, как Франсуа Гизо или Генри Бокль, равно как и позитивизм Огюста Конта и социал-дарвинизм, который пропагандировал Герберт Спенсер, – все это также играло важную роль. Когда, например, Бартоломе Митре, президент Аргентины в 1860–х годах, написал историю движения своей страны к независимости, он опирался на общепринятые предпосылки позитивистской просветительской историографии – науку и прогресс, секуляризацию и либеральные свободы, которые органично сочетались с силовой политикой международной государственной системы и режимом свободной торговли[41]. Институциональный экспорт европейской исторической науки – учреждение исторических факультетов, исторические общества, исторические журналы, учебники истории – вносил свой вклад в стандартизацию приемов исторического анализа[42].

      И все же было бы упрощением считать, что все вышесказанное появилось только в результате проникновения европейских исторических сочинений в другие части света. В конце концов, в самой Европе модерное понимание истории тоже было чем-то новым и непривычным. Сосредоточенность на концепте нации, основанное на идеале прогресса понятие времени, методология, предписывавшая критическую оценку источников и требование помещать любое явление в глобальный контекст, – все это было по-настоящему смело и для многих европейцев. Это особенно очевидно в изменении концепции времени, которое в Европе, как и везде, воспринималось как драматичный разрыв с прошлым. Академическая историческая

40

См., например: Duara P. Rescuing History from the Nation: Questioning Narratives of Modern China. Chicago: Chicago University Press, 1995.

41

Robinson J. L. Bartolomé Mitre Historian of the Americas. Washington, DC: University Press of America, 1982; Burns E. B. Ideology in Nineteenth-Century Latin American Historiography // The Hispanic American Historical Review. 1978. № 58. P. 409–431.

42

См., например: Tanaka S. Japan’s Orient: Rendering Pasts into History. Berkeley, CA: University of California Press, 1993; Lingelbach G. Klio macht Karriere: Die Institutionalisierung der Geschichtswissenschaft in Frankreich und den USA in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2003.