Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения. Евгений Костин

половина июня-август 1825 г. К. Ф. Рылееву. Из Михайловского в Петербург. (Черновое)

      Ты сердишься за то, что я чванюсь 600-летним дворянством… Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от состояния писателей? Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость etc. Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут… Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй.

      Опять Пушкин пишет об этой разнице, о положении литератора в России по сравнению с Западом. Там писательство – уже ремесло, необходимое занятие, коли есть какая-то страсть к сочинительству. А в России, господи Иисусе, и дворянство примешано, или наоборот, как у Белинского или Достоевского, к писательству принуждает крайняя жизненная неустроенность, которая то ли служить, то ли сочинять велит.

      Начало июля – сентябрь (до 22) 1825 г. Александру I.

      Из Михайловского в Петербург. (Черновое). Перевод с франц.

      Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

      До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли – мне было 20 лет в 1820 году – я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить – В.

      В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором – я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение,

      Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. – Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реалибитации – я чувствовал бесполезность этого.

      Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как средство к восстановлению чести.

      Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету. С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, все же могу утверждать, что, как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе вашего величества.

      Государь, меня обвиняли в том, что я рассчитываю на великодушие вашего характера; я сказал вам всю правду с такой откровенностью, которая была бы немыслима по отношению к какому-либо другому монарху.

      Ныне я прибегают в этому великодушию. Здоровье мое было сильно подорвано