Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения. Евгений Костин

в течение 1824 и начала 1825 годов» – Е. К.) отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины – век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин, кажется, ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Не неободренных вижу только себя да Баратынского – и не говорю: слава Богу!…

      Мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы… Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием.

      Вот письмо, в котором выражена одна из самых острых и больных для Пушкина тем – поэт и власть, он и царь (пока еще Александр I). Лелея и любя свое древнее шестисотлетнее дворянство, он не может не воспринимать себя ровней высшему свету, лучшим русским фамилиям, но вот заноза – стихотворство, он – профессиональный писатель и журналист, добывающий себе денег пером, да и что там возьмешь или получишь от разоренных отцом имений… Это реальное противоречие всей пушкинской жизни, которое он смог разрешить даже не своей смертью, но сутью своего творчества, гением своей музы, которая проинтегрировала в себя все мыслимое и немыслимое в русской истории и русской литературе, русском характере и русском уме, став самым популярным и раскупаемым писателем в России и особенно в СССР. (Интересно вообразить, как могло бы быть капитализировано его наследие в финансовом смысле за прошедшие почти два века – Пушкин точно был бы доволен ситуацией как практический человек). Но ведь как больно было ему слышать после балов – карету камер-юнкера Пушкина! – в то время, как он хотел, чтобы звучало – «поэта!»

      Жена (это будет через каких-то 10 лет, камер-юнкера он получит в 1834 году) мечтала о его камергерстве, не понимая, что одно только ее желание этого не могло его не унижать. Так, по-своему, Пушкин заложил фундамент этой одной из самых жестких коллизий будущей русской литературы: Толстой и целый ряд русских императоров, Достоевский и Николай I (каторга); в советскую эпоху: Ленин и Маяковский, Сталин и – Пастернак, Мандельштам, Шолохов, Платонов, Булгаков, Ахматова, Зощенко, советская власть и – Солженицын, Твардовский, Евтушенко, Бродский и множество других прекрасных писателей. Они или разрешали эту коллизию и брали верх разными путями – от ведения открытой борьбы (Солженицын!) до примирения, сдачи позиций и эмиграции, или ей подчинялись с роковыми последствиями для творчества.

      И ободрение, выражаясь пушкинским словом, бесконечной когорты приближенных к власти советских писателей произвело разрушительный эффект самого беспощадного толка – где все эти бесконечные тома, эвересты книг писателей типа маркова? Был писатель (писатели) и нет его (их), ни книг, ни названий, ни памяти, ни читателей.

      Пушкин говорит простую и понятную для нас сейчас вещь – покровительство или одобрение для истинного таланта не имеет никакого