Лаборатория бога. Наталья Берген

онник, станет болтать ногами и интересоваться…

      – Что ты имеешь ввиду? – я говорил холодно намеренно, в этом уже содержалась часть ответа: я тут серьезными вещами занимаюсь, жонглирую словами, а не бутылками.

      Рита уселась на широкий подоконник. В ее густых черных волосах, забранных в пучок, блестела зимняя сталь, а во взгляде отражалось лето: теплая зелень и золотисто-карие лучики вокруг радужки. Жена посмотрела куда-то вбок и продолжила:

      – Прости. Я хотела сказать, что все должно иметь свой… хм… практический смысл. Книги пишут и издают. Разве будет, например, журналист, писать статью, не зная, интересует ли газету тематика? Понимаешь…

      Кажется, она предчувствовала мою неоднозначную реакцию, потому замолчала на полуслове. Я отодвинул стул от рабочего стола – так, будто собирался встать – и посмотрел в сторону Риты… мимо Риты… на взлетающие от ветра занавески. Сад за окном весь исходился зноем и вялой усталостью, словно заработавшийся у печи рабочий. Хотелось улыбнуться и отшутиться, открестившись от ее вопросов, но часть зноя будто передалась мне с сухим горячим ветром.

      – Это никогда не закончится, Рита, – я поднялся со стула и принялся мерить шагами комнату. – Такое не заканчивается. Такое не заканчивается, если тебя не издадут. И если издадут огромными тиражами. Это не заканчивается, если это настоящее.

      – Типа как любовь?

      – Эээ… любовь кончается. А это не заканчивается.

      – Но настоящая…

      – Брось эти сказки…

      Я чувствовал спиной острый взгляд Риты. Обернулся и убедился, что так оно и есть – буравит. Взгляд у жены выразительный: кто-то может уже в него влюбиться. Но не я. Я-то понимаю, как все мимолетно, неоднозначно, так мимолетно, что и уцепиться иногда в жизни не за что. Сегодня ее взгляд полон напряженного ожидания и светлячков, а завтра…

      Впрочем, завтра будет завтра.

      Рита спорхнула с подоконника и поспешила к двери. Она была легкой, худенькой, но цельной, ладной, как блестящая ровная жемчужина.

      Я придвинул стул обратно к столу и собрался печатать дальше, но Рита остановилась на пороге и сказала:

      – Хочу прочитать.

      Кивок и – вновь – жадное погружение в творческий процесс.

      Если бы я смотрел на нее внимательнее – в такие вот минуты, когда жена застревала на пороге между «я пошла, ты, злодей» и «так хочется, чтобы ты меня окликнул», то видел бы куда больше блеска милой ровной жемчужины.

      ***

      После того, как Рита ушла, я прикрыл окно, удивляясь, что мы оставили его в такую жару. Все тогда было неправильным, вывернутым наизнанку: я глупо и беспечно раскрыл объятия духоте, родители Риты в кои то веки не почтили нас визитом, да и сама Рита казалась настороженной, недоверчивой.

      Ровно в восемь часов я устало потянулся, представляя, как потягиваю холодный морс. Недолго думая поднялся и пошел в студию, что вмещала в себя кухню, гостиную и столовую. День истончался и таял; рассыпался бледными бликами по стеклу и металлам. Рита сидела за небольшим деревянным столом – тихая и острая, словно лезвие. Перед ней блестел прохладными боками кувшин с алым морсом. Я было потянулся к кувшину, запотевшему в теплоте комнаты, притягательно холодному, но Рита накрыла своей ладонью мою, останавливая.

      – Попить хоть дай.

      – Я сказала неправду. Я уже… прочитала.

      – Ты… с чего это вдруг…

      Впрочем, неудивительно. Иногда Рита юлила. А если вопрос ее сильно беспокоил, могла выдать конкретику без долгих и изматывающих намеков. Но почему ее так взволновала моя писанина, к которой она обычно относилась ровно-снисходительно? День за днем Рита навещала меня за моим занятием, приносила булочки и сок, кофе и омлет, устраивалась на подоконнике, щебетала и вспархивала, оставляя меня наедине с текстовым редактором. Но сегодня все было шиворот-навыворот – неправильным.

      – Меня кое-что беспокоит, – Рита не смотрела на меня, она провожала взглядом стекающие по кувшину капельки влаги. – Твой рассказ яркий, образный. Он цепляет, но…

      Я поймал взгляд жены. Светлячки терялись за дымкой недоумения.

      – Но все там в дорожках прошлого.

      Я невольно улыбнулся. «Наивный», детский голосок Риты звучал нелепо, когда она сердилась. Обычно она говорила небыстро – с комфортными паузами, расцвеченными мимикой. Недовольная же, она тараторила, звонкие детские интонации сыпались неожиданно, раздражающе, словно монеты сквозь пальцы, чтобы зазвенеть по полу.

      – В дорожках прошлого? Откуда оборот?

      – Да, сама такого не придумаю. Кажется, подцепила словечки из твоего рассказа. Но… ближе к делу. Я попробую объяснить, что не так.

      Рита обычно не заламывала руки, не кусала губу, не теребила одежду руками и не постукивала нервно по столу. Она сидела спокойно, иногда в задумчивости чуть наклоняла голову вбок и меняла направление взгляда. Уже этого достаточно было для понимания – что-то внутри нее заметалось,