Идея вечного возвращения в русской поэзии XIX – начала XX веков. Вячеслав Фаритов

нашей памяти встает начало дантовой «Божественной комедии»:

      Но к холмному приблизившись подножью,

      Которым замыкался этот дол,

      Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

      Я увидал, едва глаза возвел,

      Что свет планеты, всюду путеводной,

      Уже на плечи горные сошел.

      Тогда вздохнула более свободной

      И долгий страх превозмогла душа,

      Измученная ночью безысходной.

      И словно тот, кто тяжело дыша,

      На берег выйдя из пучины пенной,

      Глядит назад, где волны бьют, страша,

      Так и мой дух, бегущий и смятенный,

      Вспять обернулся, озирая путь,

      Всех уводящий к смерти предреченной.

      Когда я телу дал передохнуть,

      Я вверх пошел, и мне была опора

      В стопе, давившей на земную грудь.

(Перевод М. Лозинского)

      Данте, как и герой «Тавриды», в начале своего пути испытывает ужас и смятение, которые становятся источниками его духовного развития. Достигнув самого дна ада, он начинает восхождение именно из этой точки максимального отчаяния.

      Во время восхождения на гору Заратустра впервые излагает свою самую бездонную мысль, несущую величайшее освобождение:

      «Мрачный шел я недавно через мертвенно-бледные сумерки, – мрачно и твердо, со сжатыми губами. Не одно солнце закатилось для меня.

      Тропинка, упрямо поднимающаяся между валунами, злобная, одинокая, без травы и без кустарника, – горная тропинка хрустела под упорством моей ноги.

      Безмолвно ступая среди насмешливого громыхания голышей, растаптывая камень, с которого соскальзывала: так настойчиво продвигалась моя нога вверх».[79]

      За кем идет герой пушкинского стихотворения? За возлюбленной, за Музой, за Беатриче, за Жизнью? Стих «Следы ноги ее прелестной» указывает, что речь идет о реальной женщине. Но это не исключает и все прочие коннотации. Здесь говорится о воспоминании того, что когда-то было. Однако это уже не то меланхоличное и бессильное изменить настоящее (бессильное «волить вспять») воспоминание поэта, продающего свою рукопись (а вместе с ней и душу) дьяволу («Разговор книгопродавца с поэтом»). Это творческое воспоминание, воспоминание, созидающее прошлое и преобразующее настоящее, позволяющее сотворенному прошлому присутствовать в настоящем, быть самим настоящим; воспоминание, стирающее грани между прошлым, настоящим и будущим.

      И скептическое высказывание пушкинского старого цыгана («Что было, то не будет вновь») через десятилетия, весной 1907года, прозвучит рефреном у Ф. Сологуба:

      Что было, будет вновь.

      Что было, будет не однажды.

      О воле, созидающей мир, говорится в ницшевском «Заратустре»: «Создать хотите вы мир, перед которым могли бы преклонить колена, – такова ваша последняя надежда и опьянение».[80]

      Это происходит в пушкинской «Тавриде»: воля лирического героя создала мир, возвращения которого он желал «еще раз, и еще бесчисленное количество раз»: «Суди, был ли я счастлив: свободная,

79

Там же. С. 160–161.

80

Там же. С. 118.