Час расплаты. Луиза Пенни

человек в академии, имел собственную повестку дня, которая, похоже, не включала эффективное руководство академией.

      Но главным образом административная деятельность Гамаша сводилась к управлению оставшимися преподавателями и кадетами старших курсов. Сказать, что они противились осуществляемым переменам, было бы большим преуменьшением.

      Даже те, кто с радостью воспринял уход старой гвардии, поражались масштабу перемен.

      – Наверное, лучше действовать медленнее, – посоветовал Жан Ги.

      – Non, – возразил профессор Шарпантье. – Без промедления сообщайте плохие новости и распространяйте хорошие. Так учил Макиавелли.

      Шарпантье был одним из рекрутов Гамаша, он преподавал тактику, а для этого предмета обязательным чтением являлся «Государь» Макиавелли. Собственно говоря, курс был не столько про тактику, сколько про манипуляции.

      Бовуар посмотрел на смешливого Шарпантье с большим подозрением. Тот обильно потел, словно ему приходилось выжимать из себя каждое слово. Этот молодой, худощавый, хрупкий человек нередко пользовался для передвижения инвалидным креслом.

      – Мы будем осуществлять перемены разом. Без промедления, – решил коммандер Гамаш и созвал собрание персонала, чтобы поставить всех в известность.

      Так начался семестр, и так началась борьба.

      Это продолжалось уже неделю, и хотя ритм работы и распорядок были определены, власть Гамаша в академии оспаривалась каждый день, каждый час. Коммандера Гамаша воспринимали не как глоток свежего воздуха, а как капризного и невежественного ребенка, ломающего домик из кубиков, причем так думали даже те, кто знал, что кубики сгнили.

      – Дай время, и все устоится, – чуть ли не каждый день говорил Гамаш Жану Ги.

      – Ах, патрон, вот времени-то у нас как раз и нет, – отвечал Бовуар, заталкивая книги в портфель.

      «Это верно», – думал Гамаш. А ведь Жан Ги не знал и половины того, что происходит.

      Но в тот вечер, в конце первой недели семестра, Гамаш собирался разрядить атмосферу в академии. По крайней мере, надеялся.

      Вернувшись в свою квартиру, Арман переоделся – облачился в свободные брюки, рубашку с открытым воротом и кардиган. Рейн-Мари надела кашемировый свитер с шелковым шарфиком и юбку чуть ниже колен.

      Усевшись в эймсовское кресло и поставив кружку с чаем, Арман потянулся к пакету:

      – Ты знаешь, что в нем?

      – Нет, – ответила Рейн-Мари. – Оливье дал мне его сегодня утром, перед нашим отъездом. Сказал – для тебя. Пожалуйста, не встряхивай его.

      Арман всегда встряхивал пакеты, а почему, и сам не мог толком сказать. Уж точно не для того, чтобы проверить, нет ли там бомбы, ведь от такой тряски любая бомба взорвалась бы.

      Он встряхнул пакет. Прислушался. Потянул носом воздух.

      Рейн-Мари ни капли не сомневалась, что он делает все это, чтобы развлечь ее.

      – Нет, не пони, – с сожалением объявил Арман.

      – Если бы только твои кадеты знали, какой гигант мысли читает им лекции…

      – Я думаю, они это подозревают.

      Вскрыв