Сказание о Джэнкире. Софрон Данилов

дым, начал удобнее устраиваться в кресле: разговор обещал быть непростым. На другой и не рассчитывал. Да и зачем приглашен в райком, догадывался – не чаи распивать.

      – Был звонок и мне – из объединения. Но одно существенное «но»: у меня не спрашивают, а только твердо обещают.

      – Что обещают? – И надежда просквозила в голосе.

      – Снять! – Зорин присмолил от окурка новую папиросу. – Поскорей бы выполнили свой посул. Я им великое спасибо сказал бы, от всей души.

      – Нас с вами подобру-поздорову не снимут. Можете быть уверены!

      – То-то и оно, – Зорин легко, с готовностью согласился. – Немудрено, если полетишь вверх тормашками.

      – Ладно. Оставим это, Михаил Яковлевич. Не то страшно, что вверх тормашками. Не оправдать доверия – позор! Тягчайшая вина перед партией! – Начало беседы отнюдь не устраивало Кэремясова; она устремлялась явно не в то русло. Выходила какая-то дичь. Посиделки. Не хватало только выпивки, чтобы поплакаться друг дружке в жилетку. Кажется, этот, прошедший огни, воды и медные трубы жох не принимает всерьез ни его самого, ни его тревогу…

      Зорин почувствовал нахмурившееся настроение хозяина кабинета:

      – Это верно, Мэндэ Семенович, – позор. Сгоряча ляпнул. Да уж чересчур жестко трет холку этот треклятый хомут. Невмоготу. – Как бы извиняясь, смущенно вдавил в пепельницу недокуренную «беломорину», отпружинил из кресла и грузно навалился грудью на стол: – Что еще сказал Федотыч?

      – Хоть кровь из ноздрей, а план (в отместку за легкомыслие произнес для Зорина «план» с маленькой буквы) должен быть сделан!

      – Ну, а ты?

      – Что я?.. Пообещал. – Вздох вышел протяжно-жалобным. Не хотел ведь сочувствия – так уж получилось. Помимо воли.

      – Вот и я… тоже пообещал своему начальству. Иначе нельзя. Ежели сейчас начнешь отбрыкиваться – пиши пропало. Завопят: паникер! Заблаговременно настроился на поражение! Не сумел задействовать все резервы! Лучше уж попытаться отбояриться в конце года. Найдем, на что сослаться. Разных обстоятельств пруд пруди. А там, глядишь, и выплывем.

      «Опять понес свою околесицу! – с досадой мысленно поморщился Кэремясов. – Откуда у нас эта привычка придуриваться?» Возмущал и лагерный жаргон. Хотя, знал по анкете, Зорин не подвергался необоснованным репрессиям. Вообще мужик вроде интеллигентный. Да и с высшим образованием.

      Но не это глубоко задевало, даже оскорбляло: хитрован Зорин ловко втягивал его в свою пусть не явно преступную, но, как бы выразиться точнее, не слишком чистоплотную аферу. И делал это, шельма, так осторожно – не придерешься. «За кого же он, любопытно, меня принимает?» – не то развеселился, не то обиделся Кэремясов. Пожалуй, все-таки огорчился. И тем острее, чем больше почитал Тааса Суоруна. Не имел он морального права провоцировать на грубый обман человека, столь к нему расположенного… А коли так, был вынужден заговорить иначе:

      – Должны мы или не должны оправдать доверие партии, страны, если угодно?! –