Небо. Елена Крюкова

дство. Русская история. Русское сегодня. Русская апокалиптика.

      Все это – русский Космос Елены Крюковой.

      Его ипостаси то сплетаются, то разъединяются.

      Нервом и огнем сшит единый, цельный холст мироздания.

      У мироздания автора есть особая примета: оно венчает на царство самых бедных, нищих и забытых.

      И тут же дает понять, что только пламенная, высоко летящая жизнь – настоящая.

      Вся вертикаль бытия, уходящая в широкое небо – от нежной музыки любви до грома войны – в этих стихах.

      МАТЬ ЮРОДИВАЯ

      …Ледяной ветер, прорвавшийся из иных пространств, из иных времен, пронизывает тело, пронизывает душу… Так мало осталось тепла… На всем белом свете так мало осталось тепла… Только в немногих душах еще теплится возожженный Им огонек, порой прорастающий огненными языками сквозь ветхую оболочку тела. Только не дать ему угаснуть, только сберечь его на этом вселенском сквозняке, только выплеснуть его в мир, обезумевший от нескончаемой Зимней Войны… Только…

      «Юродивую» Елены Крюковой анализировать, разлагать на составляющие, пытаться искать аналоги, хвалить за метафоричность, хулить за плотскость – глупее занятия не придумаешь. Нужно опасаться плоского взгляда – он заведомо не способен постичь авторскую поэтику, авторское мировидение, авторскую метафизику, в конце концов. Ибо перед нами не текст – писание, не поддающееся никаким жанровым определениям. Разве можно анализировать ветер, грозу, снег, ночь? Разве можно живую СТИХИЮ замкнуть в тесные странички убористого текста? Нет…

      Перед нами – живая Вселенная, экстатический мир архетипов русской души, в «Юродивой» выплеснувшийся горячей лавой не слов – сакральных речений, восходящих к древним молитвам, причетам, заговорам, а на вершинах своих – к Тому Слову, «что стало плотью и обитало среди нас» (Ин. 1,14).

      Ткань, из которой соткана «Юродивая» – ее не назвать изящной, метафоричной, еще какой-либо, потому что любое определение принципиально неполноценно. Тем более неразумно выискивать в «Юродивой» кощунство или богохульство – перед нами не богословский трактат, не святоотеческое писание, не аскетические сотницы. Писатель – не обязательно агиограф, да авторский замысел и не претендует на агиографию; это, как мы уже упоминали, совершенно особый мир.

      Можно завыть волком, засидевшись над ее страницами, можно затеплить лампаду и молиться, и класть поклоны, можно выбежать на улицу и ловить губами первые, такие невесомые снежинки – вестницы Мiра Горнего, можно взять посошок, и, тихо затворив за собой дверь, отправиться в бесконечное странствие по русским проселкам, ночуя в стогах, заходя в монастыри и убогие избы, припадая губами к маленькому лесному родничку, слушать раскаты спелой июльской грозы в открытом поле… и позабыть все: все наши условности и приличия, государства и революции, банки и газеты… и лишь вышептывать губами Имя Имен, ради которого и живем-то мы. Которым живем мы.

      Можно только удивляться тому, что в нашу промозглую эпоху, эпоху имитации смыслов и безудержного произвола «захватничества» – проявления, выражаясь библейским языком, человеческого звероподобия, Мать Юродивая пришла к нам. А, может быть, это и вовсе не удивительно. ИНОЕ всегда приходит к нам тогда, когда, казалось бы, не остается никакой надежды на наше человеческое, слишком человеческое.

      Иначе и быть не может… Ибо кто может познать волю ветра?

Юрий ПОПОВ

      ФРЕСКА ПЕРВАЯ. МОЛИТВОСЛОВ

      «О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда,

      когда открыл Америку, а когда открывал ее».

      Ф. М. Достоевский, «Идиот»

      «Синее небо. …ах, васильковый покой!..»

      Синее небо. …ах, васильковый покой!..

      Ах, на облаках ангелочком застыну!..

      …банная шайка, тяжкой Боговой рукой

      Опрокинутая на потную дворницкую спину.

      ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

      Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…

      Я – девчонка нездешняя – меж чужими людьми.

      Это все были дворники. Не лопаты – крыла

      Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.

      Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,

      На коленях промучиться да на брюхе ползти.

      Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья —

      Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…

      Я стояла коленями в шоколадной грязи.

      Я была – поколением, что лишь: Боже, спаси.

      В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,

      Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.

      Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.

      Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.

      А когда