Пушкин в Михайловском. И. А. Новиков

же, я сразу узнал, как только увидел… Мне сердце сказало.

      Офицеры смеялись, настроение их было приподнятое, но они не знали еще, чем его выразить. А впрочем – конечно, шампанское! Шампанского однако же первым потребовал сам неожиданный гость – и хозяин, – едва они переступили порог почтовой станции. Потом перешли к Куцинскому и племяннику Энгельгардта, жившим совместно. Пирушка здесь закипела широко. Тосты провозглашались один за другим. Пушкина заставляли читать. Он не отказывался. Стихи были вольные, ему рукоплескали, качали, подкидывали под потолок. Перед вечером разразилась гроза, рокоча над Днепром. Отъезд задержался, и перешли всею гурьбою в гостиницу. Разговоры становились все оживленней. Спросили было и карты, а Пушкин вытащил уже пук ассигнаций:

      – Давайте, могу! Вот они – деньги.

      Но кто-то присел к клавикордам и заиграл ритурнель, довольно печальную. Все переглянулись, точно был заговор, и расступились. Пушкин увидел, что на диване сидит офицер в красной феске на голове и ярком молдаванском плаще; перед ним на пол с дивана спускалась огромная траурная шаль. Все это, как оказалось потом, певец прихватил по дороге. За ритурнелью раздались и звуки печального красивого голоса:

      Гляжу, как безумный, на черную шаль,

      И хладную душу терзает печаль…

      От группы молодых людей тогда отделились еще два человека и принялись очень искусно, легко, едва намечая движения, мимически изображать эту историю страстной и несчастной любви.

      Слух о том, что «Черную шаль» в Москве исполняли на сцене, дошел до Могилева недавно. Мимический аккомпанемент родился в тот вечер как импровизация. А самая музыка Верстовского показалась всем вдвое прелестней оттого, что ее слушали в присутствии Пушкина. Певец исполнял мелодию с чувством и страстью, а когда прозвучали слова:

      С главы ее мертвой сняв черную шаль,

      Отер я безмолвно кровавую сталь, –

      и молоденький мим действительно отер о нее с трагическим видом свою острую саблю, – раздались рукоплескания.

      Так были карты отставлены, и опять полились вино и беседы; пели и хором.

      Гроза давно миновала. У подъезда гостиницы фыркала тройка. Было темно, ямщик клевал носом, а Никита Козлов терпеливо поглядывал на освещенные шумные окна.

      Пушкин вскочил на прощанье на стол и читал:

      Я люблю вечерний пир,

      Где веселье председатель,

      А свобода, мой кумир,

      За столом законодатель;

      Где до утра слово пей!

      Заглушает крики песен,

      Где просторен круг гостей,

      А кружок бутылок тесен.

      С громкими возгласами принялись его снова качать. Красная рубаха в свете свечей взвивалась как пламя.

      Князь Оболенский, молодой офицерик, кричал:

      – Господа! Господа! Торжество наше нынче необычайное. Я предлагаю: сделаем нашему кумиру ванну из шампанского!

      Затея готова была осуществиться. Но Пушкин был трезв. Он глянул в окно, увидел Никиту.

      – Нет, друзья мои, нет, – сказал