Пушкин в Михайловском. И. А. Новиков

Петровна была возмущена, что он не послал тотчас же за ней; она рассердилась и написала длинную жалобу приятельнице своей Анне Николаевне Вульф, соседке Пушкина по Михайловскому.

      В обширной тяжелой стране вспыхивало временами открытое недовольство – в деревне, в казармах, – и где-то шел по верхам ветерок, подувавший на трон. Это, конечно, были лишь разговоры – за стаканом вина, с длинною трубкою, набиваемой крепостным казачком. Но все ж говорили:

      Насчет глупца, вельможи злого,

      Насчет холопа записного,

      Насчет небесного царя,

      А иногда насчет земного.

      Пушкину всегда было тесно в той скорлупе, в которую его заключали, и он делал порою самые резкие телодвижения, чтобы ее раздробить. Все было связано с личной судьбой, и оттого все было ярко, эмоционально. И в этом была та огромная сила, которая так заражала других.

      Однако же был и другой, невидимый Пушкин – медленно зревший, не полностью ясный для себя самого. И там было личное тоже, но другая струя, и сливалась она с родовым: с самого юного возраста огромный у Пушкина был интерес к предкам своим, вплетенным в историю, к самой истории с тяжелой ее, неумолимою поступью. Он ехал и думал о Пскове; да и не думал, пожалуй, а чувствовал только свое к нему приближение, чем-то чреватое.

      Но все это в Пушкине еще было скрыто. Извне же он был в своих проявлениях быстрый, горячий; для одних – неприятный, для других – очаровательный. Так и в стихах его пробегал жаркий огонь; так и в этом пути его встречи время от времени загорались яркою вспышкой.

      Так было и в Могилеве, куда он приехал под праздник Преображения и где заночевал.

      Утром сквозь дрему слышал он праздничный звон, и в полусне ему смутно мерещилось, что это Никита ведет его за руку на колокольню Ивана Великого, как не раз это бывало в детстве в Москве. Он упирается и идет неохотно. Он видит в просветы пасхальный народ, набившийся в Кремль. Цветные платки, зипуны колышутся где-то глубоко. Апрельский сырой ветерок охватывает ноги, а колокол гулко падает сверху. И вдруг рука его выпала из широкой ладони Никиты, ноги скользнули на повороте, он рушится вниз и – просыпается.

      Сердце стучит, но этот сон – из повторных тех снов, которые сопутствуют жизни. Порой и во сне знаешь уже, что будет дальше.

      Звон продолжался и наяву, дробно звонили совсем где-то рядом, должно быть, к «Достойно». Никита давно уже бодрствовал. Из коридора явственно доносился звук щетки: это он чистил пыльные барские сапоги. Пушкину сделалось весело, и он громко ему закричал – по-кишиневски:

      Дай, Никита, мне одеться,

      В митрополии звонят!

      Но ни в какую «митрополию», само собой разумеется, он не пошел. На сей раз оделся он понарядней и вышел на улицу в шелковой русского покроя рубахе; однако ж поверх была городская шинель. Он хотел пройти на базар и купить себе яблок: яблочный спас!

      Город был оживлен. Утро стояло погожее. Перед манежем играла полковая музыка. Обедня давно отошла, нарядная публика гуляла по улицам.

      – Это приезжий, – сказал