Пушкин в Михайловском. И. А. Новиков

стараться изгладить меня из его сердца, – в этом найдут выгоду. Но я чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови». И писал самому брату Льву – не как Оленьке, про ее любимых собачек, а как младшему взрослому, наставлял и журил. Так и теперь, задумываясь о предстоящем свидании, он прежде всего хотел бы представить себе, как выглядит Лев.

      И случилось так кстати, что в Чернигове встретился с однокашником брата, начинающим поэтом Андрюшею Подолинским. Это было приятно!

      Встреча произошла довольно забавно.

      Семнадцатилетний мальчик, ехавший в Киев по окончании пансиона, в мундире еще, одинаковом с лицейским мундиром, увидел из залы гостиницы, как возле стойки в буфете ходит взад и вперед какой-то чудной человек, похожий на полового. На нем были желтые нанковые шаровары, сдвинутые у пояса набок, цветная рубаха – измятая, подвязанная вытертым черным шейным платком. Сам же Андрюша был розовый, чистенький, только что выспавшийся, немного по-детски надменный. Он с интересом и недоумением глядел на незнакомца и был весьма удивлен, когда тот подошел и обратился к нему очень запросто:

      – Вы из Царскосельского лицея?

      – Нет.

      – Значит, из пансиона. Так вы были там с моим братом?

      Юноша был очень сконфужен, вся важность слетела с него, он растерялся и только спросил:

      – А с кем я имею честь?..

      – Я Пушкин.

      У Подолинского глаза заблистали: в этом имени было нечто магическое для молодежи. Александр Сергеевич добродушно взял мальчика под руку.

      – Пьете? Не пьете?

      Закрасневшись, стыдясь, юноша робко признался в своей непреодоленной еще трезвости.

      – Не пьете? Не важно. Ну, как же там львы бушевали? Вы знали и Кюхельбекера? Правда, смешной?

      Подолинский вступил в пансион уже после ухода Льва, но история эта наделала шуму, и Пушкин впервые теперь слушал ее из живых уст. Это было, конечно, и очень ребячливо: тушили свечи, шаркали и шумели, выкрикивали. Но это же было и освежительно, и истинно благородно.

      – И еще мне говорили, что он даже побил одного из надзирателей.

      Пушкин смеялся.

      Так они долго болтали. Пушкин был как всегда, не только не чинился он и не важничал, но можно было подумать, что они совсем ровня. У Подолинского же порой замирало сердце. С тайным волнением признался он Пушкину, что пишет стихи.

      – Когда будет книжка, пришлите мне!

      Перед отъездом Пушкин развернул свою подорожную:

      – Укрощение мое не вовсе закончено. Вот поглядите! – В подорожной стояли все города по пути. – Как урок географии. И половину, пожалуй, уж выучил. Только вот Киев мне запрещен.

      – А я как раз в Киев, к родным!

      – Раевских вы знаете?

      – Как же!

      – Я дам вам записку к генералу Раевскому.

      И тотчас же наскоро стал набрасывать весть о себе.

      Он сжато и горячо, не переводя ничего на слова, опять и опять ощутил,