Природа русского образа. Лидия Сычева

стихотворение!

      – А Маяковский в стихи нес новые слова и не стеснялся.

      – И вот видите, он много зеленых и красных фонарей сбил, и теперь никому не нужен. Нет, он будет в литературе, его всё время будут волочить, как комбайн на ремонт через все хутора. Но я люблю его. Знаете, что погубило его? Грузия. Он рос на этой взвинченности грузинской, на этой зелени пьяной, на восклицаниях их громких, он это с детства впитал – среда же влияет. А язык у него русский, энергия постижения русская, а окружение, природа – нерусская, другая. Это же какое противоречие для него, представляете?! Поэтому стал весь выворачиваться, сразу прямиком к этим футуристам побежал, потому что в родной, казачьей стихии он не жил. А вот представляете, Маяковский родился и жил бы в Рязани, какой поэт он был бы огромный! Мамонт кричащий. Я люблю Маяковского.

      Он ведь сразу заявил себя как трагический поэт, живущий на разломе двух времен, а не получилось, вышел обычный нервный ор. Потом все эти его агитки… Ну, он зарабатывал много, Брики и их окружение его просто уничтожили. Ему-то ничего этого не нужно было.

      – «И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо…»

      – Вот Россия! Или «Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». В нем много есть силы… Да, я стихи сразу чувствую. Василий Федоров на одном из совещаний молодых писателей говорит собравшимся: «Пусть Валентин ведет занятие! Он лучше меня это сделает».

      – А у Федорова был абсолютный слух?

      – Нет. Но слух у него был хороший, он музыкальный поэт. У Федорова знаете, что отсутствовало? Но это ему не мешало, он очень крупный поэт. У него не было насмешливости – не в произведениях, а в душе. Он был верен Ильичу.

      – То есть Ильич был вне критики?

      – Я с ним сижу, говорю, а он мне: партия – ум, честь и совесть эпохи. А я ему: вы что, боитесь что нас КГБ подслушивает? Или у вас мания, что вас записывают?

      – Ну, наверное, у Твардовского-то точно был абсолютный поэтический слух?

      – Не скажите. Федоров нежней его поэт. Но у Твардовского другая нежность есть – у него много от матери, много от рассказа женщины, крестьянки пережившей. «Мать родная, столица! Москва, Москва!» Это же бабий крик! «Земля крошится, как пирог, хоть подбирай да ешь», – мать же говорит!..

      Чувство любви, как вкус хлеба – одинаково у всех

      – …Вы спрашиваете меня о силе, о том, как поэты приходят. Вот 1909—1914 годы, посмотрите, кто родился: Павел Васильев, Дмитрий Кедрин, Алексей Недогонов, Павел Шубин, Борис Ручьев – представляете, какая плеяда! Все перед революцией. Борис Корнилов еще. Ну, это же гениальная группа! Разве она уступит пушкинскому «набору»?! Лермонтовскому? Поэты рождаются букетом, как сноп ромашек! Окружение Пушкина выжило, а этих почти всех уничтожили.

      – То есть критик Владимир Бондаренко прав, когда рассуждает о детях 37-го года?

      – Нет, он не прав, потому что ему опять надо привести огромного Синайского верблюда и сказать: я привел, смотрите! А дети 37-го года… Мы все, вся страна – дети 37-го года, ни у одной семьи не найдешь островка, если жизнь назовем мы речкой,