Русский ад. Книга первая. Андрей Караулов

отгуляем.

      Чуприянов налился кровью – или «клюковка» стала – вдруг – такой красной?

      Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…

      – Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

      Петраков засмеялся:

      – Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

      Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

      – Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!

      Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.

      – А пацан этот… Ша… лунов? – Егорка повернулся к Петракову. – Сейчас учитель, што ль?

      – Физкультуры.

      – А будя, говоришь, новый начальник?

      Петраков усмехнулся:

      – Ну, управлять заводом будут управленцы. А он – хозяин.

      – Знача, рабство теперь вводится? – Егорка внимательно смотрел на Петракова.

      – Так во всем мире, парень, – улыбнулся Петраков.

      – А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?

      – Вводится.

      – А зачем?

      – Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, – взорвался Чуприянов. – Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?

      – Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?

      – Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?

      Чуприянов потянулся за бутылкой.

      – Я… в общем… в Эфиепах не был, – не унимался Егорка. – Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас – не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, – повернулся он к Чуприянову, – звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди – не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!

      От физкультуры… ихней, – горячился Егорка, – прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… – напомнил он.

      Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.

      Он говорил, а Чуприянов теплел, – люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!

      – А ващ-ще, мил человек, – Егорка косо смотрел на Петракова, – когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..

      – Так ведь ныне не сладко, – с улыбкой возразил Петраков.

      Ему нравился этот человек.

      – Не сладко, да, – согласился Егорка. – Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе