Солнце слепых. Виорэль Михайлович Ломов

как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад – мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет…

      Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.

      – Не теряйте попусту свои силы, селезни! – командовала она. – А то опять на утку посажу!

      – Кря-кря! – крякали те. – Га-га-га! Га-га-га!

      – Сестра! – позвал ее Федор. – А, сестра!

      – Чего тебе, Дерейкин?

      – Муха, птица проклятая!..

      – Не придуривайся.

      – Май-то погляди какой!

      – Что? – не поняла Катя. – Какой май? Июнь уже вовсю.

      – Май жестокий с белыми ночами! – Федор вскинул руку вверх. – Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!

      – Я и пришла освобождать тебя от страстей, – сказала сестра. – Готовь жопку, пронзать буду мечами!

      – Всегда так, – вздохнул Федор. – Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.

      – Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами…

      – Ой!

      – А это… голубая дымка!

      – О-ой!

      – Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.

      Федор, почесываясь, махнул рукой – иди, мол, иди к своим «доходягам»!

      – Сестра! – крикнул он ей вслед. – Выйти-то можно? На ступенечки?

      – Выходи, черт с тобой! – помявшись, разрешила сестра. – Только ни-ни!

      – Сестра-а!

      – Унюхаю – смотри!

      Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.

      На фронте ему попал в руки рассказ Алексея