Последний сон Андрея Лыкова. Николай Лепота

только и была: пришел из бани злой-презлой – кипятком себе ошпарил. Ходил умирал целую неделю.

      – «На нас, на баб!..»

      – Ну – женщин. Сами– то так не говорите?

      – Не говорим.

      – А-га…

      – А-га-га.

      – И похуже говорите.

      – И похуже говорим… Как?

      – Сам знаешь.

      – Блядь? Это междометие… Сука? Жена кобеля. Это даже возвышает.

      – Куда уж выше!

      – А – баба… Тьфу!.. Наверно, рады все были, что мужик ошпарился. И та дура – тоже смеялась над своим мужем? Ее бы я сукой не назвал. Не достойна!.. Так, шавка какая-то. Смеялась?

      – Ну, а что?.. Вообще-то, смеялись все!

      И Лена расхохоталась.

      – Ну, вот… – Андрей покачал головой: – Смейся, паяц, над разбитой любовью!

      – «Паяц»… У меня тоже бок правый болит иногда, а в больнице: «Ничего страшного. Все у вас хорошо. Это вы мнительная или метеочувствительная». До каких пор это «хорошо» продлится?.. А ты говоришь – паяц.

      – А я говорю… Что я говорю?

      – Вот!.. Даже не слушает! Как тебе сейчас ухо закручу!..

      – Да все я слышу. Это у тебя аппендицит в зачаточном состоянии.

      …Пока Лена убирала со стола, Андрей сидел здесь же, курил, приоткрыв форточку. Это уже вошло в привычку, а ведь начал, чтобы подразнить, позлить жену. И себя тоже. Особая глупость: как раз тогда, когда в продаже появлялись эрзац за эрзацем. Ничего натурального. В том числе и сигарет. Затягиваясь сырым и потому особенно горьким дымом, Андрей подумал, что сигареты следовало бы посушить, а лучше – вообще бросить эту дурь.

      Лена кружилась по небольшой кухне, а Андрей отмечал, что время на ней не отражается, хотя, конечно, какое время, и какой это возраст – тридцать один. Но все же… Выглядела она все так же, как шесть лет назад. Пожалуй, только к прежней стройности – она всегда тянулась стрункой вверх – прибавилась женственность, некая приятная тяжесть форм.

      Он следил, как покачивается грудь под истончившимся ситцем халата, и тяжелели, немели его ноги.

      Прежде он называл ее Аленкой. Чаще всего, когда были с глазу на глаз. Рука в руке. Губы к губам.

      Потом имя сразу ушло. Редко, когда нельзя было иначе, говорил: «Лена», еще – цепляя – «Елена Дмитриевна». А как нравилось когда-то шептать ей на ухо нежное «Аленушка». Он сравнил про себя «Аленка» и «Антошка». И последнее казалось теперь лучше, без сказочной народности и понурого сидения на бережке.

      Не зря одна их очень умная знакомая сказала: «Аленка…Так коров зовут».

      Саму ее при этом звали Марта.

      Антошка. Близко. Мило.

      Изменил он, получается, имени.

      Вот только Антошку он, пожалуй, и теперь не хотел так, как Лену. Была в этом какая-то странность, некое несоответствие. Еще казалось, что за Антошкой, за самим этим именем, кроется нечто большее, чем Бескова, точно оно живет само по себе, сочетаясь с чем-то другим. А за «Аленкой» не стоит уже почти ничего, но тело ее влечет с новой силой.

      Вновь в голове мелькнуло белое кружево над водой. Реально, зримо, вот – прямо перед глазами. Он даже руку приподнял,