Последний сон Андрея Лыкова. Николай Лепота

вспомнил, как лет пять назад, здесь же видел апокалипсическую картину. Из немытого, открытого на четверть окна вагона, прямо со второй полки, торчали чьи-то голые ноги. Пятки, пальцы и маломальские выступы ступни были покрыты пылью и копотью, точно это не в дизеле тепловоза, а прямо на них сжигали солярку. Но и сквозь копоть можно было различить толстую кожу подошв, их грубую тяжесть, каменную твердость ядреных, полупрозрачной желтизны, сухих мазолей-надавов.

      Ноги дернулись и приоткрыли обзор. На грязной полке лежала россиянка в каких-то немыслимых трико и футболке. Голова ее пропадала во мраке вагона: желтый свет с красной немощью стыдился высветить лоснящиеся, затертые перегородки вагона и всю ту нечистоту, что скрывалась в нем.

      Лыков брезгливо повел плечами и подумал о том, как страшно, должно быть, оказаться на нижней полке в этом вагоне, ехать куда-то, ожидая неизбежного: вот сейчас тряхнет как следует на очередном уклоне или где-нибудь на стрелках и сверху, с той самой второй полки, на голову сорвется сопля или что-либо еще более мерзкое, но обязательно холодное, липкое и скользкое.

      – Брр,– еще раз передернуло Лыкова.

      Он не любил грязи, был брезглив, но нередко именно какая-нибудь гадость захватывала его воображение, и он, невольно, разукрашивал ее неожиданными подробностями цвета, запаха и консистенции. Горло сжималось, начиная спазматически подрагивать, и его без малого не рвало. Зачем? Чтобы точно потом описать? За каким чертом об этом писать?

      Некоторые окна в вагоне были разбиты, дыры в двойных стеклах лучились звездами. И тепловоз, и вагоны были неимоверно грязны. Точно с помойки.

      Сейчас стало почище. И окна целые. Смотри ты, все проходит. Даже из такой жопы вылезать стали помаленьку. Только она у нас волшебная: чем дальше ползем, тем она глубже. Приглядишься и, вроде, ползешь-то уже в обратную сторону. Опять вглубь.

      Вот только об этом сейчас не хватало…

      Но прошло же? Пришло же другое! Или только видимость другого? Только окна вставили…

      Осталось сказать, что вот и у него все пройдет.

      Окна вставит!..

      Глупость. Банальность. Пошлость.

      К дому Лыков подошел уже в полутьме. Красный свет штор заливал лоджию. Кухонное окно жило своей зеленой жизнью, настойчиво высвечивая свой угол.

      Лена открыла дверь, заглянула в расширившуюся щель и тут же скрылась за брякнувшими деревянно-кольчатыми занавесками: на кухне что-то жарилось, шипя и потрескивая, и, видимо, пеклось, запах струился в коридор, встречая у порога хозяина.

      Конечно, хозяина! Ведь он – для него, и раскалившаяся духовка широкими волнами выпускала его, отмывая Лыкова от запахов улицы.

      Ужин прошел в дружественной и не торжественной обстановке. Говорила больше Лена, Андрей посматривал на нее, иногда улыбался и от этого она, невероятно, волновалась, смущалась и начинала молоть чепуху.

      – Знаешь, – сказала она, наконец,– у меня такое чувство, будто мы мало знакомы. Понимаешь? Я даже боюсь тебя.