Земля. Елена Крюкова

к вечеру не выроем ямы – погибнем: в яме можно огонь развести, в глубине земли угреться можно.

      Веткой ударял в железную землю, как ножом.

      А тут рядом Кирюшка настоящим ножом ударял, слои земные подцеплял.

      На Кирюшкин нож с завистью мужики глядели.

      – Эй! Дай, Кирилл, покопать!

      Кирюшка скалился страдальчески.

      – А ну как дам, а ты мене возьми и убей! и на мясо, как порося! а?!

      – Об чём ты, – тихо бросил ему Влас, – Оспода-ти побойси…

      Кирюшка ковырял землю молча.

      Рядом голосили бабы.

      Мужики оглядывались: охранники куда-то делись, может, за лесок покурить и оправиться ушли, а может, и навовсе их тут, грешных, покинули.

      Когда солнце повернуло на закат, тут все всё и поняли.

      И еще ожесточеннее, обреченней рыли; будто хотели дыру прорыть к самому горячему, пылающему сердцу земли. Туда, где Ад, на сожжённой церковной стене намалёванный неумелою огненной кистью, да звериная, с чёрной, смоляной пастью, Геенна огненная.

      А женщины-то быстрее землянку вырыли; небольшую ямину, в половину роста человеческого, и на том спасибо. А мужики поглубже старались.

      Кирюшка подошел к женской яме и заглянул туда. По его вискам из-под шапки лился пот.

      – Ну што, бабы? Утрудилиси? Как она, могилка-то, удалася?

      – Иди ты!

      Баба в мохнатых платках махнула на Кирюшку рукой, и толстая рукавица легко, как птица, слетела, да недалёко пролетела, шмякнулась в сугроб. Баба по-мужицки выматерилась, с трудом нагнулась, подобрала рукавицу и вытерла у себя под носом.

      – А што машесся-то, будто муха я?

      – Ничево! Ступай свою рой!

      И тут из-под земли, из ямы той бабьей, выскочила тощая девчонка, лицо угластое, щеки ввалены, скулы деревянные торчат, глаза косые под лоб рыбами плывут, с лица уплывают, из-под шапчонки коска в виде верёвки свисает, меж лопаток мотается, шубёнка выше колен, выросла она из неё, и смешно видать чулки шерстяные, тканые, а валенками снег загребает, велики валенки ей. Утюжит ими снег, а личико своё нищее, утлое тонущей лодчонкой к большим мужикам закинула. Вся – на воблу похожа, на высушенную по лету на леске рыбёшку; и грызть ту чахлую воблу никто не сможет, ибо – не угрызешь, а только зубы все поломаешь.

      Девчонка эта непонятно, быстро, и правда как уклейка, под серебряной водой плывущая, метнулась к яме, что рыли мужики, и подбежала к Власу, и снизу вверх на него глядела.

      И Влас сверху вниз на тощую девчонку глядел.

      – Ну што? Што таращисси? Гляди глазёнки на снежок-от не выкати!

      Не зло, добро смеялся. Потом враз умолк.

      Уж очень пронзительно глядела девчонка.

      Будто глазёнками своими рыбьими, белыми просверливала в глазах его две жарких дыры и добиралась до огненного черепа; до того, чего он сам в себе боялся и не допускал сам себя туда. А вот она, поди ж ты, влезла. Без мыла!

      Влас отвернулся. Лиственничная ветка, твёрже железа, выпала из его окоряженных, обмёрзших пальцев.

      – Ну