Земля. Елена Крюкова

и тоска.

      Так не бывает, чтобы оба вместе, разом.

      Так только сегодня получилось.

      …вспомни всё. Есть время вспоминать, пока поезд колёсами стучит.

      Река перекатывает световые пятна. Целует лицо вспышками. Гаснет. Между поцелуями тоже нужен покой. Чтобы счастье вкусить, осознать.

      В лодке стоит мужик. Борода на солнце блестит. На дне лодки шевелится, прыгает рыба. Хороший улов. Нынче повезло, закинул сети слева, а они полны. Закинул сети справа… а они…

      Раскосая девушка, сидя на брошенном старом стуле, крашенном тёмной, как земля, морилкой, нежно глядит на мужика. Он стар или молод? Ей всё равно.

      Нежный дым синего речного, мятного ветра обвевает ей лицо. Она улыбается.

      Сизая, голубиная дымка обвевает её улыбку, обнимает. Улыбка с губ улетает.

      Ножки старого стула глубоко уходят в песок. Чайка слишком низко парит над девушкой.

      Девушка может разглядеть её оперенье, её желтый клюв с обжигающе красным пятном.

      Чайка чуть касается крылом головы девушки. Улетает.

      Улыбка на губы девушки слетает с неба опять.

      Солнечные блики на воде ходят по смуглому лицу кругами, вспыхивают, гаснут.

      Мир вспыхивает и гаснет. Мир такой изменчивый.

      Улыбнуться надо над ним. Над тем, что гаснет всё.

      Мужик, серебряная борода, выходит из лодки на берег, ступая ногами в воде. По воде.

      Вода доходит ему до колен.

      Штаны выше колен подвернуты.

      Ноги его вязнут в песке.

      Руки его вытаскивают лодку на песок, привязывают цепь к колышку.

      Рыба бьётся в лодке, подскакивает. Серебряная рыба умирает.

      Девушка, сидя на старом стуле, глядит на мужика, улыбается.

      Мужик вразвалку, по сырому песку, подходит к ней.

      Нежная дымка окутывает обоих.

      …вспоминай, пока товарняк идет. Пока вспоминать есть силы.

      (земляная печка)

      Утро восстало из утр; не считали уже ни утра, ни вечера, ни ночи, ели все меньше, умирали все чаще. Снаружи, из забытой жизни вольных людей, слышали то окрики, то ругань, то заливистый смех, и женские голоса мужики слышали, – но никто из мужиков во весь путь, и неизвестно, где его конец, а может, им скорей придет конец, чем пути, не заикался ни о каких бабах. Лишь молодой Кирюшка Смеляков тихо, мокрыми от слёз губами как-то в ночи шепнул на ухо Власу – спали рядом, крепко прислонялись друг к дружке, телами друг друга согревались:

      – Не могу и подумати, Власушко… што они там, в Караваеве… енти… с моей Лушенькой исделают… ведь мене нетути рядом-то… нетути… делай што хошь…

      Мертвенный, изголуба-серый свет луны лился сквозь дыру меж вагонных досок. В призрачном свете великой, уродливой болью сморщилось колючее лицо Кирюшки, из мужицкого лика ставшее за времечко пути голодной, длинной конской мордой.

      – Ничево, Богу молиси, Кирюшка. Авось Он зла не попустить.

      Чуть зеленоватой холодной пахтой