Земля. Елена Крюкова

обнялись.

      – Да што ж мы так-то… на крылечке… давай хотя в избу взойдём…

      Вместе, не разнимая рук, переступили порог.

      Влас одной рукою затворил дверь. Опять обнял Земфиру и шептал ей – из губ в губы:

      – А пошто ты с им?! Вить он мой сын! И нетути стыдов на табе!

      Она задыхалась. Хотела говорить и не могла. Поцелуи сыпались золотым дождём.

      – Мне… стыдно… я… не знаю, почему…

      Она и правда не знала.

      Пожалела? Оступилась? Ошиблась? Сама захотела?

      – Я… сама…

      – Ах ты! – Влас оторвался от неё. Глаза его горели тускло, красно. – Сама!.. вот оно… Сучка не захочеть, кобелёк не вскочить… Сама…

      Опять рванулся, притиснул. Судорожно ощупывал, оглаживал шершавой горячей ладонью её затылок, развитые чёрные косы.

      – Врёшь! На сабе наговаривашь! Нарошно всё ты!

      Целовал ее мокрое, солёное лицо.

      – Ты… да ты для мене… ты…

      Не знал, как всё на свете слить в одно золотое слово.

      – Ты мене… моя рука, нога…

      Нет, не то.

      – Ты… всё!..

      Опять не так.

      – Ты… енто я, я сам… Табе не будеть, мене не будеть…

      Земфира обмякла в его руках. Падать стала, он подхватил. На руки взял и понёс в избу. На кровать положил. Подул ей в лицо. Она открыла глаза. Это дул, реял ветер. Это вдали под луной Волга сверкала. Лунная дорожка бежала по воде, убегала в далекую даль. Там, в той дали, не было голода и революций, и войн тоже не было. Там ангелы пахали Райскую землю на крылатых конях, и за плугом золотым шли весёлые, крылатые.

      (тайная картинка маслом на доске, отломанной в сарае, тов. З. Зариповой. Трое за ужином)

      Они сидели, все трое, за столом.

      Зеркало туманно отражало их.

      Керосиновая лампа точила блаженный, тихий свет.

      Пустая посуда молчала на голом ночном столе: люди всё съели.

      Серебрилась борода угрюмого старика.

      Силён, с виду богатырь, а спина сутула; много горя видела и знала эта широкая, горбистая спина. На дне глаз горе напрасно пряталось; зрачки по-волчьи, открыто и дико горели горем.

      Раскосая девушка сидела, выпрямив спину. Она надела свои лучшие наряды, словно был сегодня праздник.

      В лучших, красных нарядах сидела на столом она: на ней надет был черный казакин, весь густо расшитый серебряными монетами, серебряной нитью – узоры изображали белые тюльпаны, белые розы и ветки папоротника, будто ледяные, зимой, на ночном оконном стекле; под казакином топырилось оборками ярко-алое, как кровь, платье. На груди, поверх алого шелка платья, червонным золотом вспыхивало старинное монисто. Голову плотно обнимала полосатая вязаная шапочка, по ободу расшитая мелким волжским жемчугом. На ногах красные сапожки, и чуть поскрипывали – под столом девушка наступала правою ногой с пятки на носок, нервно и мерно.

      Молодой парень, в простой грязной рубахе, сидел, вытянув перед собой руки на столе и сильно сжав их. Парень был сив и красив. Красив, как царевич,