Узник №8. Алексей Притуляк

забавно, вы не находите? Своими вопросами вы отвели женщине – женщине вообще, а не конкретно вот этой женщине – как бы три ипостаси, только три: жена, сестра, любовница. Ну, по понятным причинам вы не предположили ещё мать, бабушку, тётю, дочь и других возможных родственниц, не подходящих к фотографии по возрасту. Забавно, правда? И как интересно! Женщина – это всегда родственница, родственница мужчины, она является кем-то, но этим кем-то она всегда является только по отношению к мужчине, только рядом с ним, только по отношению к нему, не сама по себе, потому что сама по себе она, очевидно, ничего не значит – она ничто, ноль, пустота… Подождите, подождите… Какие бездны философской мысли можно вынести из этого небольшого тезиса, что там фон Лидовиц!

          Девушка в продолжение этого воспалённого монолога пыталась вырвать у него свою руку – сначала потихоньку и невзначай, потом всё более требовательно. Наконец она не выдержала и с силой вырвала запястье из пальцев узника.

      – Будь вы прокляты, что ж вы так вцепились-то! – раздражённо и почти зло воскликнула она. – У меня же синяк будет.

      – Простите, простите бога ради, – испуганно отстранился от неё он. – Только не говорите папеньке, умоляю вас.

      – Боитесь? – уже беззлобно, но с превосходством усмехнулась она.

      – Ваш папенька очень строг с заключёнными.

      – Да, он суровый мужчина. Особенно с нарушителями закона. Но вообще он очень добрый.

      – Добрый?.. Ну, возможно, пожалуй. Во всяком случае, лицо у него действительно очень доброе. А вы, наверное, очень любите его и…

      – Люблю? – не дослушала она. – Да я его ненавижу!

      – Ах, вот оно как! – осёкся узник, бледнея от неожиданного признания собеседницы. – Впрочем, я признаться, тоже, – добавил он, бледнея ещё больше – теперь уже от ужаса.

      – А вы-то за что? – удивилась девушка.

          Он двинулся ответить, но тут же замотал головой, запрещая себе говорить. Преодолев наконец желание высказаться, затолкав слова обратно в горло, он произнёс порывисто, на выдохе:

      – Бога ради, умоляю, скажите, идёт ли на улице дождь?

          Дочь надзирателя, кажется, растерялась от такой неожиданной перемены.

      – Дождь? – произнесла она. – Дождь… Я не знаю. Может быть, идёт. А может быть, и нет. Я не знаю.

      – Не знаете? – растерянно выдохнул узник.

      – Не знаю. Я не выхожу из тюрьмы. Никто не выходит из этой тюрьмы.

      – Никто? Совсем никто?

      – Никто.

      – Ни… никогда?

      – Никогда.

          Он обессиленно рухнул на диван, закрывая лицо руками, простонал:

      – О боже, боже! Какая му́ка! Мука. Мука… Му-ка… Мука – муха… Муха… – И, снова схватив девушку за руку: – Мне нужна муха!

      – Я же приносила вам муху, – возразила она, отнимая руку.

      – Да, но… она… она умерла. Внезапно умерла. Наверное, она болела. Да, по её полёту последнее время было видно, что эта муха тяжело больна. И у неё были такие грустные глаза… Безвольные крылья… Крылья, утратившие волю к полёту, стремление к выси, порыв…