Узник №8. Алексей Притуляк

зажмуриваясь.

      – А вот думать-то тебе и не следует, узник, – усмехнулся тюремщик. – Тебе следует отбывать наказание, а не думать. Понятно?

      – Да, господин надзиратель.

      – Ну что ж… Давай, жалуйся.

      – Я должен пожаловаться господину начальнику тюрьмы.

      – Должен? – удивился тюремщик. – Кто же это тебя обязал?

      – Никто. Просто – так говорится, такой речевой оборот.

      – Ну, раз оборот, значит, давай, жалуйся.

      – Господину начальнику тюрьмы.

      – Ну?

      – А вы – господин надзиратель.

      – Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, – произнёс от двери сын тюремщика.

      – Тьфу! – рассердился надзиратель на это замечание. – Верно, забыл. Принеси-ка лучше мне лист бумаги и перо, щенок, чем умничать здесь и делать старшим замечания.

      – У меня нет пера, отец. Только ручка, – пожал плечами сын.

      – Болван! – разъярился надзиратель. – Принеси лист бумаги и ручку, я сказал.

          Что приятно в этом человеке, подумал узник, это то, что лицо его всегда остаётся добрым. Даже когда он со всей очевидностью гневается, лицо его всё равно остаётся добрым и даже ласковым. И чем больше он сердится, тем, кажется, ласковей становится его лицо.

          Из коридора вернулся сын надзирателя, молча и робко протянул отцу ручку и листок бумаги в клетку, вырванный, видимо, из его ученической тетради.

      – Ну, и что ты мне это суёшь? – недовольно вопросил тюремщик. – Отдай узнику.

          Мальчишка подошёл к заключённому, который кое-как, со стонами, поднялся с затекших колен, и вручил ему эти нехитрые принадлежности для письма. Узник подошёл к табурету возле тумбочки и, ни слова не говоря, размашисто написал на листе: «Жалоба». Дальше дело не пошло, и он принялся грызть ручку, даже не подумав о том, что это не его ручка и что сын надзирателя, быть может, тоже её грыз или захочет погрызть потом и что таким образом он нарушил самые элементарные правила гигиены.

          Надзиратель приблизился и встал за плечом узника. Шевеля губами, он прочёл тихим шёпотом: «Жалоба». И нетерпеливо произнёс:

      – Ну?

          Тогда узник, словно подстёгнутый, вдруг сразу обрёл ясность мысли и чёткость слога, и перо его (вернее, шариковая ручка сына надзирателя) побежало по бумаге. Надзиратель, не поспевая, двинулся следом:

      – Имею сообщить… – шептал он, – господин надзиратель… Эка ты, а разве «притеснения» пишутся не через «тис»? Тиснуть, притиснуть, нет?.. Что ж ты пишешь-то, сволочь?! – произнёс он через пару минут уже в голос. – Когда это картошка была гнилая?.. Муха? При чём тут муха?.. Избиения?.. Хм… Всё?.. Число, подпись. Сегодня семнадцатое. Кажется. Да наверняка семнадцатое… Угу. Угу. Сложи как следует, не понесу же я господину начальнику тюрьмы такую портянку… Вот так, да… не мни, не мни.

          Аккуратно сложив листок вчетверо, узник протянул его надзирателю вместе с ручкой.

      – Что это ты мне суёшь, узник? – оторопело спросил тот и даже отстранился, словно листок бумаги мог обжечь ему руку.

      – Письмо, – робко отвечал узник.

      – Письмо?