За рубежом и на Москве. В. Л. Якимов

круто остановила свою лошадь и тихо сказала своему спутнику:

      – Теперь я еду. О н может опять увидеть нас.

      – Мы сегодня увидимся? – наклонившись к самому ее уху, спросил де Вигонь.

      – Нет, на сегодня довольно, – ответила она. – Приходите, если хотите, завтра.

      Элеонора пожала офицеру руку, кивнула Яглину и повернула лошадь в одну из боковых улиц.

      Роман невольно посмотрел ей вслед, любуясь ее стройной фигурой и красивой посадкой. Однако Гастон де Вигонь поймал этот почти восторженный взгляд молодого «варвара» и опять недовольно нахмурился.

      – Ну, Романушка, и девка же! – раздался около Яглина голос подьячего. – Вот дьяволица-то, прости, Господи, мое согрешение! Коли на грех идти да с такой еретичкой связаться, так всех наших московских девок и баб забудешь.

      – Это ты верно сказал, что забудешь, – о чем-то задумываясь, ответил Яглин.

      И в его уме невольно мелькнуло широкое лицо полной, дебелой и некрасивой Настасьи Потемкиной, дочери стольника Петра Ивановича Потемкина, стоявшего во главе этого посольства. Пред самым отъездом их только что помолвили, и Петр Иванович особенно хлопотал о том, чтобы взять будущего зятя в посольство, опираясь на то, что Роман, бегая часто в Немецкую слободу, научился там «языкам разным, без чего за рубежом мы просто пропасть должны», – как говорил он, хотя Роман Яглин выучился там только немецкому и латинскому языкам.

      Правда, Настасья была хороша по-своему, в московском вкусе: была румяна, полна, но и только. Однако на ее полном, вечно заспанном лице нельзя было прочитать ничего; оно как бы закаменело в своем выражении. Движения тоже у нее были как бы рассчитанные, слова – ранее заученные, точно она боялась сказать что-либо лишнее или лишний шаг сделать.

      «Кукла! Как есть кукла!» – решил про себя Яглин, вспомнив про свою невесту.

      Но в это время они дошли до губернаторского дома. Гастон де Вигонь, соскакивая с лошади, сказал: «Я сейчас пойду и расскажу про все дяде» – и скрылся в крыльце высокого дома.

      – Ух, упарился! – произнес подьячий, садясь на камень около дома. – И пекло же, прости, Господи! Кваску бы теперь хорошего… с ледком… Да похолоднее.

      – А может, вина, Прокофьич, хочешь? – смеясь, сказал Яглин.

      – Что же, и от винца не отказался бы.

      Яглин обратился к Баптисту и спросил, нельзя ли достать где-нибудь вина.

      – О, сколько хотите! – воскликнул солдат. – Здесь неподалеку есть хороший кабачок. Там доброе винцо есть.

      Яглин полез в нижний карман кафтана, вытащил оттуда большой кошель из тонкой кожи, в котором находилось немного денег, и, вынув оттуда несколько монет, подал их Баптисту.

      – Сейчас и вино пить будете, – сказал тот подьячему, подмигивая ему правым глазом и ударяя рукой по его толстому животу, отчего тот даже вскрикнул.

      В это время из дома вышел Гонориус Одоратус и сказал русским:

      – Идемте! Губернатор вас ждет.

      Яглин и подьячий вошли в дом и очутились в большой комнате с гербами. Навстречу им шел высокий старик с седыми усами и такой же узкой, длинной