За рубежом и на Москве. В. Л. Якимов

и ему выдавались по описи различные подарки, состоявшие в большинстве случаев из мехов, то в Посольском приказе ему читался целый наказ относительно этого.

      – А подарки тебе давать только государям, женам их и детям. А начальным людям подарков не давать. А ежели которые просить будут, то тем говорить, что об этом-де нам от великого государя наказа не было. А ежели которые будут какие помехи для дела делать и утеснения, и отсрочки, и обиды, то тем давать, но немного, а начинать с худых вещей, с мехов ли попорченных или вещей каких поломанных.

      Каждый такой подарок посланник обязан был вносить в список с обозначением цели, для чего он делался.

      – Пиши, Семен, – диктовал Потемкин. – Дуке Севильскому дадено при отъезде мех черно-бурой лисицы, попорченный в пяти местах, каждое место в деньгу, а на хвосте волосья повылезли. Да еще дадена ему мерка малая жемчуга. Не забудь написать: «худого», Семен.

      – Написал, – ответил Румянцев, худой, высокий человек с постным, худощавым лицом и длинной узкой бородой.

      – Да еще, бишь, кому там чего дадено? – сказал Потемкин, чеша себя рукой в густой бороде.

      – Дали мы тогда еще тем двум боярам ихним… как, бишь, их? да, грандам… по куску алого бархата на камзолы…

      – Да, пришлось дать собакам в зубы… – произнес Потемкин. – Бархат-то больно хорош был: на царские опашни такой идет. А тут – на-поди – им пришлось дать! Делать нечего: похуже не было. Все, что ли, там?

      – Кажись, что все, – ответил Румянцев, просматривая запись.

      – Смотри, Семен, вернее заноси: в приказе с нас все строго спросят. – Потемкин перестал ходить по комнате и сел в кресло у отворенного окна, в которое смотрела на него роскошная южная природа. – Ну, ладно, Семен, – сказал он. – Будет на сегодня. Складывай свою письменность. Чего сегодня не вспомнили, завтра авось придет на память.

      Дьяк молча стал свертывать свитки и укладывать письменные принадлежности.

      – Охо-хо! – вздохнул Потемкин. – Когда-то мы, Семен, в Москву-то приедем?

      – Аль соскучился, Иванович? – спросил Румянцев, вкладывая свитки в полотняные чехлы и затем укладывая их в коробья.

      – А ты разве нет?

      – Нет, и я соскучился дюже. Там ведь у меня семья.

      – И жена молодая, – сказал, засмеявшись, Потемкин. – Эх ты, старый греховодник! И надо было тебе пред самым отъездом жениться.

      – Не добро быть человеку единому. Так и в Писании сказано.

      – А теперь нешто ты не един? Поди, тоже на здешних девок гишпанских заглядываешься?

      – Ну, вот! – недовольным тоном ответил Румянцев. – Нешто я – Прокофьич? Это он такими делами занимается.

      – Знаю, знаю – и к вину и к девкам подвержен. Ох уж этот мне Прокофьич! Мало ль я его бью, а ему все неймется. Вот приедем в Москву, я нажалуюсь на него в Посольском приказе, пусть батогов попробует всласть. Вспомнит он тогда фряжское вино да гишпанских девок.

      – Ты лучше его бабе нажалуйся. Это вернее будет. Ведьма она у него сущая, а не баба.

      – Одначе