Разин Степан. Том 1. Алексей Чапыгин

Атаман шагнул быстро к первому, ударил торговца по голове дулом. Парень осел, не охнув.

      – А вы? – крикнул он грозно.

      Двое бежали прочь.

      Атаман гнался долго за двумя и скрипел зубами, но бегали истцы скоро. Он проводил их глазами за Москворецкий мост, вернулся к убитому, поднял его, сунул в яму, в которой когда-то выгорел столб.

      Сам не зная зачем, навалил на яму два обгорелых бревна:

      – Бревна не на месте, а тут черту крест!

      Знакомым путем прошел через пожарище и скрылся в кустах обгорелой калины.

3

      За столом на широких ладонях лежит курчавая голова.

      Ириньица, в шелковом летнике, в кике бисерной по аксамитному[26] полю, разливает в большие чаши мед.

      – А и что-то закручинился, голубь-голубой? Пей вот!

      Атаман поднял голову. Взгляд потускнел, на худощавом лице – усталость.

      – Жонка, не зови меня голубем, – сарынь я.

      – Ой, то слово чужое! А что такое сарынь, милой?

      – Сарынь – слово басурманское – сокол, а по-нашему, по-казацки – коршун!

      – Уж лучше я буду звать тебя соколом. Не кручинься, пей, вот так.

      – Ух, много пил, – а и крепкий твой мед! Не кручинюсь… Плечи и руки томятся по делу. Много его на Москве, да во Пскове наши играть зачинают… Меня же тянет на Дон.

      – Жонка, видно, ждет там? И зачем ты, сокол, такой сладкой уродился?

      – Думаешь… приласкаю, а рука за пистоль тянется – убить… Боярыню нынь приласкал.

      Глаза женщины загорелись злым:

      – Змею ласкать? Змея, сокол, завсегда с жигалом!

      Атаман, выпивая, обмолвился раздумчиво:

      – Есть у меня чутье, как у зверя, и знаю я… убить или простить… Тут надо было так – простить…

      – Пей!.. Я нацедила… Вишь ты какой!.. Погоди-ка, чокнемся.

      Она потянулась к нему и, чокаясь, сверкнула накапками вышитых жемчугом рукавов, обхватила его за шею, целуясь.

      – Не висни, жонка!

      – Аль уж не любишь?

      – Не лежит душа к любви… Другое вижу… вижу далеко…

      – А я ничего не вижу, люблю тебя, как молонью. Страшной сегодня Москву видела, ой, страшная была Москва! И что ты с собой за заветное носишь, что народ за тобой так липнет? Готов был народ все изломить, и Бога и царя кинул. А я бы уж, если б воля была, приковала сокола к моей кроватке золотой цепью, перлами из жемчугов опутала бы кудри и не выпустила, не отдала никакой чужой красе, выпила бы твою кровь и тут померла с тобой какой хошь лихой смертью.

      – Кинь! То пустое…

      – Не пустое, сокол! Голова мутится, сердце горит… Так бы и пошла да предала себя: «Нате, волки, ешьте! Помереть хочу. Нет мне жисти – люблю!»

      – Забудь все, – пей!

      – Гуляют да пьют, а бояре тут! – хрипел голос из распахнутой двери. На убогих ногах горбун, звеня железом, вполз в горенку.

      Рука упала на саблю, атаман вскочил на ноги:

      – Эй, старик? Где вороги?

      – То, гостюшко, кощуню я! Пустое говорю – нет ни бояр, ни истцов, а вот на торгу висит грамота, и на ней списаны твои приметы, и грамоту чтут люди всякие…

      – Ой, дедко, скоро как и грамота?!

      – Сам

26

А к с а м и т – бархат.