Дневник пани Ганки. Тадеуш Доленга-Мостович

ту ночь в его ласках снова было много жадности и чувственности. Я едва не сказала ему: «Ты напоминаешь мне того, кто пьет больше, чем жаждет, словно готовясь оказаться в безводной пустыне». Да. Я, несомненно, его люблю. Когда он так лежит с закрытыми глазами, я пытаюсь вообразить себе ту другую. Красива ли она? Молода ли? Похожа ли на меня? Я заметила, что он с интересом поглядывает на Люси Чарноцкую, а у Люси подобный мне тип красоты.

      Я неожиданно спросила его:

      – Скажи, Яцек, ты когда-нибудь любил?

      У него дрогнули веки, но он не стал их открывать, а просто улыбнулся.

      – Когда-то и сейчас, несомненно.

      – Не выкручивайся, ведь ты знаешь, о чем я. Спрашиваю: любил ли ты другую?

      Он долго молчал, потом наконец ответил:

      – Однажды… Это было давно… Казалось мне тогда, что люблю…

      Сердце мое забилось сильнее: я знала – он имеет в виду именно ту. Несомненно: Яцек не подозревает, что я о чем-то догадываюсь. Стоило ковать железо, пока горячо.

      – А почему ты говоришь, что тебе это казалось? – спросила я небрежно.

      – Это не было настоящее чувство. Просто оно было коротким и ошеломительным.

      – А она?

      – Что «она»?

      – Любила ли она тебя?

      Он, поджав губы, ответил:

      – Наверное… Не знаю… Скорее, нет…

      – Вы являлись любовниками? – спросила я без нажима.

      Он искоса глянул на меня.

      – Давай не будем, Ганечка, – сказал. – Разговор на эту тему мне неприятен.

      – Ладно, – согласилась я. – Хочу только знать, видишься ли ты с ней?

      – Каким же образом? – пожал он плечами. – Я не видел ее уже много лет.

      Похоже, он не поверил, что я отказалась от разговора на эту тему, поскольку глянул на часы и заявил, что уже самое время спать.

      Он пошел к себе, а я потом до поздней ночи не могла заснуть, раздумывая над тем, что мне сделать и как поступить. Проще всего было поговорить с ним искренне, прийти и сказать прямо в глаза: «Я сделала отвратительную вещь. Я открыла адресованное тебе письмо и узнала из него, что ты двоеженец, что у тебя уже была жена и ты меня обманул, выдавая себя за холостяка. Полагаю, у меня есть право требовать объяснений».

      Как бы тогда повел себя Яцек? Яцек, с его уязвимостью, с его нарочито обостренным чувством достоинства?.. Прежде всего, со свойственной мужчинам логикой, отругал бы меня за глупое вскрытие письма. Но чувствовал бы себя обличенным, униженным и скомпрометированным. Возможно, возненавидел бы меня за то, что я проникла в его тайну. Вероятно, бросил бы меня и вернулся к той другой? Впрочем, как знать, не пустил бы себе пулю в голову?

      Естественно, я могла противостоять этому, могла уверить его в своих неизменных к нему чувствах и предложить помощь в сражении с той шантажисткой. Но в любом случае это мерзкое дело легло бы между нами, словно грязная тень.

      Мысль о том, что я знаю о его преступлении, рано или поздно вызвала бы в нем отвращение и ко мне. Ведь он никогда больше не сумел бы сделать мне ни единого замечания.