Дмитрий Донской. Сергей Бородин

повел в темный лес… Остались там и Алис, и Ефрем-повар, и каменщики – Панкратий, Авдей, Елизар и Ахмет Букей, и черемис Лазарь, и болгарин Хузан. Одного Кирилла вынес Бог, одного Кирилла осенила допрежь того мысль, что нечистое о них задумано. И подтвердились его опасения, когда Дмитрий, проходя мимо на кладке Тайницкой башни, сказал Боброку: «Вижу, помнишь наш уговор о немоте каменщиковой». И как тогда опасливо и поспешно оглянулся на него Боброк.

      «Крепко задумано!» – догадался тогда Кирилл и задумался, как из этого выйти. Спрыгнуть с кремлевских стен – значит убиться до смерти. Пробиться сквозь сторожей надежды не было.

      «Сбегу, когда выведут! – думал. – Сманю Алиса!» Но не внял словам его Алис и за это лежит нынче в ельнике, где нашел Кирилл свежий бугорок земли, – видно, рыли мечами: землю накидали не пластами, а комьями. А в помятой траве, оброненный кем-то, сверкнул золоченый перстень. Перстень не здешний. Византийский али угорский. Вставлен в него камень опал, волчий глаз.

      Кирилл читал письмо ненавистного Дмитрия:

      «Отче Сергие!

      Близится час испытания.

      Татары вступили в землю Русскую.

      Встретим их не по-прежнему. О чем Бога молили и ночами на совете у святителя Алексея замышляли, близится. Оружие запасено. Люди обучены. Сшибемся во имя Божие. И да будет воля Его.

      Чаю слышать тебя. Прошу твоей молитвы. Благослови, отче!»

      И ниже, видно, по размышлении, скорописью подписано:

      «Ведь Русь оборонять встанем! Не прежние походы, когда усобицами меч иступляли, Сергий!»

      «Не Дмитрию – сие Москве надобно!» – подумал Кирилл.

      Он пошел к коню, вынул из седельного мешка снедь, поел. Стало на душе спокойнее. Принялся облачаться. Кое-что оказалось не по росту, – узковато чуть. Но и то добро: стал стройнее, моложе. Вооружение словно стряхнуло с него сонь, одурь, – шаг окреп, даже взгляд изменился; волосы мешали, и он, сколь мог, подсунул их под шелом.

      Остатное скрыл подальше в кустах. Мясо в зубах навязло, и, колупая его оттуда, он перешагнул через распластанного гонца. Осмотрелся, прислушался: мирно посвистывали птицы, встрепенувшиеся после полуденного покоя.

      Он отволок тело в овраг. Похрустывая сухими ветками, оно укатилось глубоко вниз.

      Глава 7. Сергий[17]

      На пригорке в поредевшем лесу засветлели строения монастыря, обнесенные бревенчатой стеной. Глухо и протяжно доносилось, словно издалека, церковное пение. Пели вечерню.

      Кирилл спешился у ворот и прислушался.

      «Скоро кончат».

      Тягучий напев молитв слоился в воздухе, как ладанный дым. Так пели в этот час и в Царьграде, и в Орде у православного епископа Сарайского, и далеко на севере, в новгородских пятинах. Этот напев, уже слегка поиначенный на лад русских песен, родился далеко на востоке, – может быть, в языческих Афинах, может, в Александрии, может, даже от египетских пирамид донесли его в этот болотный лес, – менялись слова, умирали народы, а лад гимнов тянулся сквозь века. Не молиться хотелось теперь Кириллу, а сесть в дорожную

17

Сергий Радонежский – игумен Троицкого монастыря. Сын боярина Кирилла из города Ростова Северного (Варфоломей). При постриге принял имя Сергий. Основатель Троицкого и других монастырей. Выполнял весьма важные поручения митрополита Алексия, будучи прямым помощником, а в дальнейшем продолжателем его церковно-политической деятельности, направленной на усиление московских князей и освобождение от татарского ига.