Прошедшие войны. II том. Канта Хамзатович Ибрагимов

рассвирепел, кричал и махал длинными ручищами, материл всех, и в первую очередь Советскую власть и ее вождей. Тогда все разбежались, кроме Ески. После этого Цанка успокоился, поднял с земли недопитую бутылку водки, сказал брату, что идет домой спать, а сам тайком направился к роднику.

      Лето стояло в зените. Июльская ночь была тихой, темной, безветренной. В воздухе повисла духота. Цанка неровно шел к роднику знакомой дорогой. От вырубок лес кругом поредел, обмельчал, затих. От колхозной фермы тянуло навозом и прогнившим сеном, от голода мычали телята.

      Не доходя до родника, Цанка свернул налево, пошел вверх к месту, где когда-то стояла мельница, где жили Хаза и Кесирт. От прежней жизни ничего не осталось, даже мельничные жернова кто-то сумел тайком утащить. «Удивительное дело, – думал Цанка, – когда жили без власти, никто ничего не воровал, а чем строже стали власть и закон, тем больше стали воровать и грабить».

      По едва заметной, заросшей тропе спустился к роднику. Вода печально журчала в тесном русле, что-то хотела поведать ему. Цанка разулся, осторожно полез в родник, из пригоршни жадно пил сладкую воду, омывал лицо, руки. Потом подошел к месту, где стояла скамейка Кесирт. Только один обломанный, полусгнивший столбик в аршин высотой торчал из земли – все, что осталось от его прежней жизни, от его печальной любви. Он сел на каменистое дно, отпил несколько раз прямо из горла водку, молчал, о чем-то думал, вспоминал. Потом пил еще и еще, пока не опорожнил всю бутылку. После этого бессильно распластался на булыжниках, головой уперся в заросший берег. О чем-то сам с собою говорил, что-то кому-то доказывал, в злобе кидал камни в родник, кричал, звал Кесирт, плакал, потом забылся, замолк. Вскоре очнулся, встал в полный рост.

      – Кесирт, ты здесь, я вижу тебя… Стой… Я иду, дорогая… Я не дам тебя в обиду, не дам… Успокойся…

      Позабыв об обуви, Цанка полез в воду, перешел родник, с трудом взобрался на противоположный берег, подошел к месту, где подглядывал когда-то ночами за купанием девушки, где впервые ощутил яростное вожделение, нежную любовь, но не смог до конца насладиться, удержать в руках это счастье, это родное, милое существо.

      – Кесирт, – тихо сказал он.

      Кругом была тишина.

      – Кесирт! – чуть громче позвал он.

      Что-то в кустах шевельнулось, вновь замерло.

      – Кесирт! – уже громко крикнул он – и вновь молчание.

      Тогда не выдержал и заорал в полный голос:

      – Кесирт!

      «Кесирт, Кесирт… ирт… ирт», – разнеслось долгое эхо по горам.

      Где-то рядом завыли волки, в селе жалобно залаяли собаки. Загадочно, лениво шептал старый родник.

      Цанка сел на траву, обхватил руками колени, о чем-то думал, спина его судорожно дергалась – видимо, плакал. Проведя рукой по лысеющей голове, посмотрел вокруг:

      – Кесирт, выходи, покажись, хоть на мгновение… Ты, видимо, не узнала меня… Да, я постарел, поседел, полысел. Многое пережил, но я тот же