Скрут. Марина и Сергей Дяченко

и глоточка… Чем же напоить тебя? Можно ее кровью?

      Игар испугался так, что пришлось судорожно сжать колени:

      – Нет, нет… Нет…

      Тень скользнула над его головой, на мгновение закрыв звезду.

      – Ладно… Ступай к ручью… и наполни баклажку. А потом ты вернешься. Ступай.

      …Две ночи назад был Алтарь. Был ли?! Как сон… Как давнее воспоминание. Будто веслом по голове. Мальчишки вытащили рыбину, саданули веслом – и удивленные глаза вылезли из орбит, а черные рыбьи усы печально обвисли…

      Игару казалось, что он теряет память.

      Он брел в темноте, то и дело спотыкаясь, падая и съезжая вниз на собственном животе. Ручей звенел все громче; выходя на прогалины, где еще чуть-чуть подсвечивало угасающее небо, он останавливался, чтобы тупо уставиться на свою ладонь. Сгибал и разгибал пальцы, шепотом упрашивая себя: это я. Это моя рука, моя рука…

      А потом он разом забыл обо всем. Ручей звенел, ручей простирался, заняв собой полмира; Игар стоял над его гладью, глядя, как дробиться на ней танцующий свет звезд.

      Еще потом он впал в счастливое оцепенение. Вода стекала по его губам, и, уже напившись, он лежал лицом в ручей – бездумный и безвольный, достигнувший абсолютного совершенства, где не место желаниям, хотениям и прочей мелочной суете.

      …А очнулся на бегу. Вверх по темному противоположному склону, длинными и небывало сильными прыжками, как не бегал никогда, как зверь, только что перегрызший веревку…

      Отец-Разбиватель учил: выжить, выжить во что бы то ни стало, молить Птицу о жизни, благодарить Птицу за удачу… Жить. Жить!!

      Он бежал, и непонятное шестое чувство помогало ему огибать стволы – иначе он расшибся бы в лепешку. Треща ветвями, как молодой вепрь, он проломился через кусты – и увидел над головой спасительный, противоположный край оврага.

      …И сказала Птица птенцам своим: каждый из вас рожден, чтобы жить, и каждый жить вправе. Дабат.

      – …И почему?

      Он молчал.

      – Почему же ты вернулся? Так далеко удрать… Действительно далеко. И вернуться… Зачем?

      Теперь совсем темно. Так темно, что глаза можно и вовсе не открывать. Лучше зажмуриться – тогда, по крайней мере, не надо будет пялиться, таращиться, пытаясь разглядеть в окружающей черноте хоть проблеск, хоть искорку.

      Искорку… Огонь. Ночные твари боятся огня… все твари боятся огня, но тот, что сидит в серой паутине, тварь непонятная и непредсказуемая. Кто… Кто?! Паук, который вьет паутину на волков и говорит… как по-писаному. Как Отец-Научатель… Зачем вернулся, дурак?! Что проку, теперь они погибнут вместе, а мог бы…

      Подбородок его стягивало подсохшей кровью. Там, за оврагом, он не удержался и влепил себе оплеуху – и как, оказывается, сильно можно себя ударить. Немилосердно. Без жалости.

      – Кто она тебе? Та, за которой ты вернулся?

      Слух Игара обострился десятикратно. Он слышал ее дыхание; ни звука, ни шелеста, ни движения – только дыхание, сдавленное, будто Илаза пыталась удержать стон.

      Игар поднял лицо к непроглядной темноте:

      – Жена.