А жизнь всего одна, или Кухарки за рулем. Марк Ефимович Альперович

с антисоветчиком. Беды не миновать». Ефим задумчиво молчал, в душе проклиная язык своей супруги.

      – Да я все понимаю, многое повидал на своем веку, – задумчиво заметил Кузьмич. И продолжил, сменив тему: – Лет через двадцать здесь будет большой город.

      – Слышишь, Фима? – продолжала дразнить мужа Людмила, хотя и с меньшим энтузиазмом. – Ждать осталось совсем недолго. – И без всякого перехода спросила у Кузьмича: – А что, Тося – старая дева?

      – Люся! Какая старая дева, когда ей всего двадцать пять?

      – Мой день рождения не помнит, а возраст Тоси запомнил сразу, – съехидничала Людмила.

      – Была Тося замужем, хотя детей нажить не успела.

      – А куда же муж ее сбежал?

      – От таких женщин не убегают, – решил урезонить Людмилу Кузьмич.

      – Простите, – поняв свою бестактность, извинилась Люся.

      – Люди они хорошие. Евдокия поспокойнее, а Тося, как забрали мужа, стала недоверчивой, порою даже злой. Очень любила его.

      – А где они работают? – поинтересовался Ефим.

      – Дуся шьет на дому, следит за детьми тех, кто снимает жилье в Благовещенске, а Тося с трудом устроилась на ткацкую фабрику в Глухове.

      – А что, здесь трудно устроится на работу? – поинтересовался Ефим.

      – Рабочих рук везде не хватает. Но есть такие, которых никуда не берут.

      Снова долго ехали молча. По обе стороны дороги тянулся лес. Подул ветер. Все внимание Людмилы было поглощено защитой малыша от холода.

      Каждый думал о своем.

      Ефим вспоминал страшный голод на Украине в 1929—1932 годах. Как забрали его приятеля Яшку, который где-то неосторожно сказал, что с Украины вывозится много хлеба за границу, когда собственный народ умирает с голода. Ефиму, двум его сестрам и матери удалось выжить.

      Людмила переживала за свой бестактный вопрос. Нельзя говорить лишнего, попадешь в беду.

      Кузьмич думал, что этих приезжих пока миновала беда семьи Волковых, раз так легко меняют место работы, ведь уехали не с деревни. У него самого в тридцать седьмом забрали сына за вредительство, с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Хотя он точно знал, что его сын – убежденный коммунист. После этого Кузьмич переехал из Курска в деревню под Ногинском. Сажают и коммунистов, и беспартийных, и рабочих, и крестьян. А эти люди, судя по всему, чистые, к тому же евреи, которых нынешняя власть не балует, но сболтнуть могут лишнего, и тогда беды не оберешься. Сколько он внушал себе помалкивать! Но не проходящая боль за сына вынуждала его прямо или косвенно критиковать нынешнюю власть.

      – У нас в деревне глухонемой дурачок живет. Пьет, буянит, дерется, ворует. Сколько мужики и бабы в милицию ни жаловались, та ни разу его не забрала. Скоро и нас всех немыми сделают. Была и у меня жинка. Справная, сильная, верная…

      Людмила правильно поняла намек на всеобщую трусость, ее гордость была задета. Она стала внимательно слушать рассказ Кузьмича, даже приоткрыла рот. Но Кузьмич