Перепутье (сборник). Вадим Дядик

знал Кротова давно. Как никак, учились в одной школе, только в параллельных классах. Уже тогда, в десятом классе, тот считал себя неотразимым, и многие девчонки, в самом деле, по нему тайно вздыхали. А он с ними не церемонился и вёл себя уверенно и напористо. Да и здесь, в НИИ, он не изменил своему амплуа покорителя женских сердец. И тел – тоже: по всему НИИ ползли «шорохи» о его «победах». А когда он стал секретарём партбюро одного из отделов, за ним и закрепилась кличка «генсекс». Правда, у Чуркина была своя версия такого прозвища: как-то в пылу яростного спора Чуркин при людях обозвал его «Георгий-Оргий»… Потом он стал замом председателя профкома НИИ, но кличка к нему прилипла прочно. Не так давно Чуркин спросил его напрямую, мол, скольких женщин тот соблазнил? На что Кротов пространно начал объяснять «тупому и наивному Чуркину», что, мол, не считал, и что они сами к нему льнут, поскольку в нём они видят настоящего мужчину, способного оценить женское очарование и их страсть. А одна, мол, вообще ему сказала, что он единственный в НИИ мужик, на котором брюки сидят, как положено. Чуркин знал, конечно, что Жорка за собой очень даже следит: не дай бог, если он заметит какой-нибудь прыщик на лице или пятнышко на рубашке. Кроме того, очень не любил выглядеть хоть в какой-то степени смешным. Поэтому всегда был предельно подтянут, в меру ироничен и очень обходителен. Во всяком случае, на людях. А по поводу своей фигуры, не без самолюбования, заявил Чуркину, что у него, у Жорки то-бишь, мужская стать, а у Чуркина – комплекция начальника, «а бабы, они, Шурик, не дуры – им самца подавай. Лучшего»…

      – Тьфу ты, тоже мне – «самец»… – с досадой пробормотал Чуркин, – дался мне этот Георгий-Оргий…

      Он развернул нарисованную им схему, придвинул чертёж и, вздохнув, снова погрузился в хитросплетения расчётов. Когда он их закончил, ещё раз внимательно посматривая в чертёж и схему, тихонько приговаривал: «Так… так… Ну, да… Ага… А здесь?.. Да, нет – всё правильно… Ну-ну…». И, наконец, решительно сказав: «Ну, что ж, Чуркин, в атаку!» – начал настраивать станок, нажимая на кнопки, вращая ручки и переключая рычаги станка. Станок, плотоядно заурчав, ожил и Чуркин, забыв про «растрёпанные чуйства» и Жорку, вдохновенно отдался работе.

      Только в столовой, за обедом, он снова вспомнил о нём и решил, что он мужик, в общем-то, ничего и, быстрее всего, умышленно создаёт вокруг себя ореол этакого неотразимого сердцееда: каждому хочется быть значимым и выделиться из общей массы каким-нибудь «выпендриванием». Вот и «выпендривается»…

      После обеда Чуркин пару раз звонил Катерине, уточнял некоторые нюансы и снова с головой уходил в работу, не слыша и не замечая ничего вокруг, и чисто машинально то бубнил какой-нибудь стих, то мурлыкал какую-нибудь песенку. Естественно, он не заметил, как в конце смены в его «закутке» появились Катерина, хотела сразу с порога что-то сказать, но, удивлённая, остановилась, придержала входную дверь и тихонько присела на стул возле стола, с затаённой улыбкой прислушивалась к его «художественному чтению» – он как раз читал Маяковского:

      – …отсыреет и броня-а-а. Дремлет мир, на Черноморский округ синь-слезищу