Отцовский крест. Острая Лука. 1908–1926. Софья Самуилова

мама задала этот вопрос, когда Варя мыла пол в столовой, Соня покраснела еще сильнее, чем в первый раз, и ответила чуть слышно:

      – Анюта.

      – Анюта? – переспросила мама. – А в прошлый раз ты сказала: Варя. Так кто же все-таки? Варя или Анюта? Или, может быть, еще кто?

      Соня молчала. Мама подождала несколько времени и переспросила настойчиво:

      – Ну, я жду?

      Молчание продолжалось долго, так долго, что Варя, что-то очень усердно вымывавшая грязь изо всех щелочек под столом, вынуждена была кончить и уйти. И во все время мама не отрывала от девочки пытливого взгляда. Потом еще раз, еще настойчивее, повторила:

      – Долго я буду ждать?

      Казалось, невозможно было покраснеть больше, но теперь лицо Сони сделалось пунцовым. Она еще ниже опустила голову и прошептала:

      – Варя.

      – Опять Варя? А не Анюта?

      – Нет, Варя. Она принесла коробочку, а Анюта…

      – Что Анюта? Молчание…

      – Хуже всего тут, – заговорила опять мама, и голос ее задрожал, – хуже всего, что ты обманываешь. Ведь ты прекрасно знаешь, что я не накажу тебя, если ты сознаешься в том, что сделала. А ты обманываешь, да еще сваливаешь вину на других. Хуже этого уж и придумать ничего нельзя. Я никогда бы не подумала, что ты можешь так сделать. И мне очень грустно.

      И мама заплакала.

      – Мамочка, прости, я больше не буду…

      Стандартная фраза, которую столько раз повторяет каждый ребенок и так часто немедленно же забывает. Но сейчас в голосе девочки звучала безусловная искренность.

      – Что не будешь? спросила Евгения Викторовна.

      – Обманывать… и вот так говорить.

      Евгения Викторовна подняла за подбородок заплаканное личико и заглянула в глаза дочурки.

      – Кто же сломал коробочку? – Я…

      Крупные слезы, покатившиеся из глаз Сони, заслонили весь мир, и она не видела, что у мамы слезы совершенно высохли. Нет, не высохли, ресницы были еще мокрые, но серые глаза ее уже сияли счастьем.

      – Вот так и надо было сразу сказать. Ведь ты же понимаешь, что я всегда узнаю, если ты говоришь неправду. (В сознании Сони это воспринималось так, что мама все знает и от нее ничего не скроешь.) Никогда нельзя обманывать. Разве тебе было бы приятно, если бы я побранила Варю за то, что сделала ты?

      – Не-ет!

      – Ну, хорошо. Теперь перестань плакать, поцелуй меня и так договоримся, что ты всегда будешь говорить правду.

* * *

      К сумеркам все было забыто. Евгения Викторовна сидела за работой и тихонько напевала несильным, мягким голоском:

      В хижину бедную, Богом хранимую,

      Скоро ль опять возвращусь.

      Скоро ли мать расцелую родимую,

      С добрым отцом обоймусь…

      …Сколько, ко всякому горю привычная,

      Мать моя слез пролила!

      Если б отсюда она, горемычная,

      Речь мою слышать могла.

      Я б закричала, пускай не печалится,

      Жизнь для меня не страшна.

      Милая матушка, дочь твоя счастлива,

      Крепко любима