Зона. Записки надзирателя. Сергей Довлатов

говорил тут – пожрать захвачу…

      – У меня нет, – растерялся Алиханов, – но я добуду… Как вас зовут?

      – По-разному… Мамаша Лялей называла.

      Женщина одернула платье.

      – Чулок у меня все отстЯгивается. Я его застЯгиваю, а он все отстЯгивается да отстЯгивается… Ты чего?

      Алиханов шагнул, наклонился, содрогаясь от запаха мокрых тряпок, водки и лосьона.

      – Все нормально, – сказал он.

      Огромная янтарная брошка царапала ему лицо.

      – Ах ты, сволочь! – последнее, что услышал надзиратель…

      Он сидел в канцелярии, не зажигая лампы. Потом выпрямился, уронив руки. Звякнули пуговицы на манжетах.

      – Господи, куда я попал, – выговорил Алиханов, – куда я попал?! И чем все это кончится?!.

      Невнятные ускользающие воспоминания коснулись Алиханова.

      …Зимний сквер, высокие квадратные дома. Несколько школьников окружили ябеду Вову Машбица. У Вовы испуганное лицо, нелепая шапка, рейтузы…

      Кока Дементьев вырывает у него из рук серый мешочек. Вытряхивает на снег галоши. Потом, изнемогая от смеха, мочится… Школьники хватают Вову, держат его за плечи… Суют голову в потемневший мешок… Мальчик уже не вырывается. В сущности, это не больно…

      Школьники хохочут. Среди других – Боря Алиханов, звеньевой и отличник…

      …Галоши еще лежат на снегу, такие черные и блестящие. Но уже видны разноцветные палатки спортивного лагеря за Коктебелем. На веревках сушатся голубые джинсы. В сумерках танцуют несколько пар. На песке стоит маленький черный и блестящий транзистор.

      Борис прижимает к себе Галю Водяницкую. На девушке мокрый купальник. Кожа у нее горячая, чуть шершавая от загара. Галин муж, аспирант, сидит на краю волейбольной площадки. Там, где место для судей. В его руке белеет свернутая газета.

      Галя – студентка индонезийского отделения. Она шепотом произносит непонятные Алиханову индонезийские слова. Он, тоже шепотом, повторяет за ней:

      – Кером даш ахнан… Кером ланав…

      Галя прижимается к нему еще теснее.

      – Ты можешь не задавать вопросов? – говорит Алиханов. – Дай руку!

      Они почти бегут с горы, исчезают в кустах. Наверху – бесформенный силуэт аспиранта Водяницкого. Потом – его растерянный окрик:

      – Э, э?!.

      Воспоминания Алиханова стали еще менее отчетливыми. Наконец замелькали какие-то пятна. Обозначились яркие светящиеся точки. Похищенные у отца серебряные монеты… Растоптанные очки после драки на углу Литейного и Кирочной… И брошка, ослепительная желтая брошка в грубом, анодированном корпусе.

      Затем Алиханов снова увидел квадрат волейбольной площадки, белеющий на фоне травы. Но теперь он был собой, и женщиной в мокром купальнике, и любым посторонним. И даже хмурым аспирантом с газетой в руке…

      Что-то неясное происходило с Алихановым. Он перестал узнавать действительность. Все близкое, существенное, казавшееся делом его рук, представлялось теперь отдаленным, невнятным и малозначительным. Мир сузился до размеров