Оставь компас себе. Петр Альшевский

посчитаться, Фиму-слепца наказать – ему она подружка, а меня, роковой для ее возлюбленного выстрел совершившего, другом зовет? удружил я ей, наверное, без кавычек. С возлюбленным тошно, от известия о смерти она весело запрыгала, я понимаю, но меня-то, услугу ей оказавшего, за что убивать? ответ, думаю, в том, что она девушка – восторги перемежаются с сожалениями, разудалая пляска над сжигаемыми фото со слезами в подушку, да будет о ней – мне бы о злободневном, о выкарабкивании своем, овраг мельче не становится, об упирании ногами в дно речи нет, мой всплывший труп хоронить они не побрезгуют?

      Вопрос преждевременный. Тефтончик залает, и вы поразитесь, какие у меня гребки, какие запасы, я, Тефтончик, семью тебе заменил, а ты меня оставляешь – путеводно тяфкни, сволочь! В воде я дохожу. Тихо рву на себе волосы.

      Тефтончик не лает – ты, Фея Столовая, полай.

      Ты лаешь, но твой лай ко мне с неба, и что мне, к небу плыть? благолепно к небу тело вплавь веду. Сплю в обнимку с бабой нынче поутру.

      Объятий с меня уже довольно. Она меня обнимала, я ее утопил: в духе нашего времени. На нежность грубостью, но не нежность-то не та – выражение лица отнюдь не кроткое. Про выражение, конечно, не слепцу говорить. Слепцу бы вообще заткнуться и сдохнуть!

      Слепец, загнанный беглец, щука щелкнет, и я скопец, не дам я ей поживиться. Руки мне для поддержания себя на плаву, но для прикрытия мошонки руку я выделю.

      Удержание я ослабил, вдвое я его и под воду я легко, обоими выгребаю, но перенеся левую на мошонку, мигом сдаю, спускаюсь как на эскалаторе, я не в овраге, я в ванне, и если я без света, открыты ли глаза, закрыты, все равно – свет не включен, в ванну я для умиротворения души и зачем мне свет, о ванне мне разноречиво, но вода теплая, вода бездонная, душа бессонная, вросшей бессонницей она взведена, взведенный курок моей души! возбужденный пенис моего организма! Воспрял он от опасности быть щукой откушенным.

      Опасностью заведенный, ни в кого еще не введенный, на взгляд монашек огромный – неудобно перед людьми, но тут не люди, тут щука, с человеческим существом я управился, а щука неотловленной и неудавленной шныряет, хвостом задевает, с щукой я так – резиновой игрушкой я ее сделаю. Тигров постреляю и головы их туда же, в ванну, побросаю! Для списанного охотника неплохо. Однако в каких чувствах я у ванны стою? В расстроенных.

      Задвинутой истины вламывание бандитсткое – я не у ванны, в овраге я! в овраге я задержался, всякая истина для меня мадам Шарлатан, но я переубеждаюсь, щуку от яиц уже второй раз отбрасываю, ушами залитыми, тиной забитыми лай Тефтончика я не расслышу, заблеявший ягненок Мира Потусторонних Баранов предвещает мое вплывание в их поголовье…

      Его блеяние, кажется, на берегу. Само собой, что на берегу, но на нашем ли берегу, на том ли, побыть ли живым дарит шанс, к мертвым ли ласково приглашает, щука!… сука… оберегающую руку укусила. До яиц не добралась. Зубы – рука, зубы – яйца, не любитель я сочетаний подобных. Пострадавшая