В тихом омуте. Пола Хокинс

Просто не могу.

      Мне хотелось ей напомнить, что она потеряла дочь, а я потеряла мать. Разве это нас не объединяет? Неужели она и сейчас не может меня простить?

      Но я промолчала, а потом появилась эта женщина из полиции, которая вообще не в курсе, и стала спрашивать, из-за чего мы ссорились. Я послала ее подальше и пошла домой.

      Я думала, что к моему возвращению Джулия уже будет дома. Ну сколько надо времени, чтобы добраться до морга, увидеть, как с лица убирают простыню, и сказать: да, это она? Джулия же не из тех, кому захочется побыть рядом с ней, взять за руку, погладить, как это сделала бы я.

      В морг надо было ехать мне, но меня не пустили.

      Я не могу даже слушать музыку, потому что теперь все обретает какой-то другой смысл, которого я раньше не замечала, и становится совсем тяжело. Не хочу все время плакать – от этого заболят грудь и горло, а хуже всего то, что никто не придет на помощь. Просто некому прийти. Я лежала на кровати и курила одну сигарету за другой, пока не услышала, как открылась входная дверь.

      Она не стала меня звать. Захлопала на кухне дверцами шкафов, загремела кастрюлями и сковородками. Я ждала, что она поднимется ко мне, но в конце концов ждать мне надоело, от сигарет уже тошнило, и, почувствовав сильный голод, я спустилась сама.

      Она стояла у плиты и что-то помешивала, потом повернулась и, увидев меня, вздрогнула от неожиданности. Но это был не невольный испуг – на ее лице застыл страх.

      – Лина, – сказала она. – Как ты?

      – Ты ее видела? – спросила я.

      Она кивнула и опустила глаза.

      – Она выглядела… нормально.

      – Это хорошо. Мне не хочется думать, что она…

      – Нет, нет. Она не была… искалечена.

      Она повернулась к плите.

      – Ты любишь спагетти по-болонски? Я… я как раз их готовлю.

      Я их люблю, но признаваться в этом мне не хотелось, и я промолчала. А вместо это спросила:

      – А зачем ты солгала полиции?

      Она резко обернулась, роняя на пол капли красного соуса с деревянной ложки.

      – Ты о чем, Лина? Я не лгала…

      – Лгала! Ты сказала, что давно не говорила с мамой, что вы не общались много лет…

      – Так и есть.

      Ее лицо и шея стали пунцовыми, а уголки рта опустились вниз, как у клоуна. И я поняла, что имела в виду мама, говоря о ее неприятной внешности.

      – Я с ней ни разу толком не разговаривала с тех пор, как…

      – Но она тебе постоянно звонила.

      – Не постоянно. Изредка. И в любом случае, мы не разговаривали.

      – Да, она рассказывала, что ты отказывалась с ней общаться, как бы она ни старалась.

      – Все не так просто, как тебе кажется, Лина.

      – И в чем тут сложность? – взорвалась я. – В чем?!

      Она отвернулась.

      – Это ты во всем виновата.

      Она положила ложку и сделала пару шагов мне навстречу. Руки она держала на бедрах, а на ее лице появилось выражение, с каким учителя отчитывают учеников за плохое поведение.

      – Что ты