Идиоты. Петербургский роман. Фёдор Толстоевский

функционера, к оконному стеклу – отражения там не было, окно было слишком грязным.

      – Собаки…, – задумчиво сказал он. – Если я буду говорить о собаках, никто не сможет оценить позитивного или негативного значения моего поступка. Друзья мои, все поступки у меня одинаковы: в них отсутствует моральная сторона. Если бы я рассказал вам мой самый хороший поступок, он был бы одновременно и самым плохим.

      – Ничего, рассказывайте, мы вам поможем, – сказал я.

      – Представьте, я раздеваюсь догола, мне одевают жёсткий кожаный ошейник, и я стою около часа, привязанный, перед входом в цюрихский Кунстхалле. Дикий, собачий холод, недружелюбный сырой ветер, охрененно промёрзшая каменная плитка… И я бросаюсь на посетителей выставки – чистеньких, тепло одетых, надушенных бюргеров. Некоторые смеются, некоторые – судя по глазам, с удовольствием взяли бы палку, размахнулись и… если бы не мешал закон о защите животных. Ну, что, хорошо ли я поступил?

      – Это не считается, – возразил Феликс, – это искусство, оно не обладает нравственным императивом.

      – Как это не обладает? Любая эпоха имеет своих жестоких цензоров, причём непосредственно в сознании и художников и зрителей, которые просеивают искусство на предмет того, что можно, а что нельзя. Это прямо касается морали, – заметил Лэмб.

      – То, чем вы занимаетесь – не искусство. Это прилюдное, неопрятное потребление некоторых довольно надоевших и банальных смыслов, всё ещё зачем-то обременяющих нашу ментальность, – вставил я злобно.

      – Проект…

      – Я подозреваю, в чём заключается ваш проект. Он не так уж безобиден. Он прекрасно подтверждает состояние неоднозначности очевидных вещей и гибель нескольких вечных смыслов, которые с легкостью замещаются своей противоположностью. Хотите по порядку: честь – для вас она имеет отрицательную ценность, вы добровольно публично изображаете собаку, что до сих пор воспринимается величайшим унижением, но вы рассказываете об этом с неимоверным достоинством и спесью. Дальше: проблема дистанции. Уничтожая, как собака, дистанцию между собой и посетителями Кунстхалле, вы лишаете их возможности выбора. Общение с вами произошло, пусть нежеланное, и они уже знают вас, хотя и не хотели знать. Оскорбление… Насилие. Если это искусство, оно лишено моральных ограничений, не так ли, Феликс? А что помешало бы нашему другу Упырю перегрызть глотку очередному арт-критику, поднимающемуся по ступеням Кунстхалле? Швейцарский уголовный кодекс? Нет, Феликс, либо это не искусство, либо искусство начисто лишено морального императива.

      – А я, может быть, и убью кого-нибудь, – пробурчал Упырь.

      – Ах, оставьте, я не о том, – сказал я, – Я подтверждаю, что у вас хороший культурологический проект в лучших традициях апологетов деконструкции и постмодернизма. Но сама по себе акция, вот этот поступок, о котором вы говорите – ничто вне контекста вашего проекта, вне вашего поведения до и после акции, вне ваших слов. Это – иллюстрация к культурологическому эссе.